Мы мало тревожились за нее...

(из воспоминаний о Наташе Эстемировой)

...Фотография Наташи Эстемировой на мраморной стеле погибшим журналистам в Грозном — уже шестой день никто не смеет ее снять отсюда. Прямо от монумента — сквер журналистов в густом цветении роз. Чуть правее наискосок — место работы Наташи, где проработала она все эти годы. Еще в начале прошлой неделе она сидела здесь за своим рабочим столом, но шесть дней назад не доехала сюда утром.

Над крыльцом — доска с надписью: правозащитный центр «Мемориал». Но дверь уже закрыта для посетителей...

Я стою в растерянности у монумента, спиной к знаменитому памятнику «Дружбы народов» с неискоренимым в народе смешным прозванием. Лицом к фотографии Наташи.

Через два часа у меня самолет. Я буду проезжать по пути на аэродром мимо дома Наташи... Воспоминания, как крупные капли, сменяют одно другое.

И так не хочется отсюда уезжать...

...
...Январь 2001 года. Я возвращаюсь домой и, вспомнив о чем-то, ускоряю шаг. Только что в Москве прошел Чрезвычайный съезд правозащитников. Мой муж мне сказал накануне, что у нас остановится сотрудница «Мемориала» из Назрани, с которой он познакомился прошлой весной во время поездки в Чечню с Виктором Попковым. Ей нужно задержаться на несколько дней в Москве, а номер в гостинице просят уже освободить.

Я ответила, что буду рада такому гостю.

Уже смеркается, и я вспоминаю, что гостья, наверно, уже у нас. Захожу в квартиру — и вижу в неосвещенной комнате молодую женщину в профиль, стройную, гармоничную и скромную, с каштановыми волосами, ровно свисающими ниже плеч. Она поворачивается вполоборота и встает мне навстречу. Мы знакомимся, я захожу в комнату, сажусь напротив нее — и мы долго разговариваем в сумерках, которые все сгущаются — а мне все недосуг встать и включить свет. Куда больше того мне хочется включить диктофон, но я боюсь прервать речь Наташи и опасаюсь, что при включенном диктофоне она будет уже говорить не так непосредственно, интересно, открыто.

Наташа рассказывает о событиях в Чечне. Я периодически переспрашиваю ее:
«Неужели это и сейчас происходит?»
Мне все еще хочется верить, что раз интенсивные бомбежки в прошлом, то и самое страшное уже позади.

Я с удивлением про себя отмечаю, что ведь эта женщина совсем недавно в правозащитном движении, а говорит так, будто опыт у нее чуть ли не из 70-х годов. Чем-то она мне напоминает Татьяну Великанову — такой, какой я запомнила ее в моей ранней юности, еще до ее ареста.

И я тихо радуюсь, что появляются такие вот новые люди...

...2001-й, начало июня. Я не вижу слез Наташи, но слышу ее рыдания в телефонной трубке. Только что она у меня спросила, правда ли, что Виктор Попков скончался в больнице, и я ответила утвердительно...

Наташа первая узнала о том, что Виктор очень тяжело ранен, когда зашла с очередным визитом в 9-ю грозненскую больницу 18 апреля 2001 года. По ее звонку сотрудники московского «Мемориала» вылетели в Грозный и перевезли Виктора с помощью «Медицины катастроф» во Владикавказ. Когда две недели спустя Виктора самолетом доставили в Москву, Наташа не раз звонила и узнавала о его состоянии. Мы вместе надеялись, что он вернется к жизни, хоть врачи не давали никаких надежд.

Я спросила, сможет ли она приехать на похороны. Она ответила, что не сможет, и зарыдала еще сильнее. Я стала уговаривать ее приехать, заверила, что оплачу дорогу. Два дня спустя мы уже сидели на моей кухне, и Наташа сетовала, что Виктор не заехал в эту последнюю для него поездку к ним в «Мемориал». Она рассказывала, как ее вместе с Виктором задерживали военные во время поездки в горное селение Ялхой-Мокх осенью 2000 года. Говорила и о красоте этих сел, которые так полюбил Виктор в последний год своей жизни.

После похорон Виктора Наташа пробыла в Москве больше недели. Мы подолгу разговаривали по вечерам, а утром она уходила, стремясь как можно больше за день успеть.
У Наташи была теперь короткая стрижка, что придавало больше строгости ее лицу.

Она тосковала по Лане, оставленной в Екатеринбурге, и с охотой общалась с моими детьми, когда выдавалась минута. Они слушались ее лучше, чем меня. Однажды я удивилась, как ей удалось отправить в постель моего непоседливого сыночка, которого мне не удавалось уложить во-время.

«А я сказала ему, что если он сейчас не ляжет, то у Оле-Лукое кончатся разноцветные зонтики и ему не приснятся красивые сны» — объяснила Наташа.

Однажды она с большой неохотой шла на встречу с каким-то корреспондентом. В Назрани одна знакомая обязала ее встретиться с этим человеком и отдать (не бесплатно) кассету, на которой та сняла какие-то сюжеты войны. Наташа поделилась своими чувствами: и выполнять такое поручение противно, и отказать невозможно — она в дружеских отношениях с женщиной, попросившей об услуге. Для Наташи принципиально было, что работа подобного рода была не ради заработка, а прежде всего ради того, чтобы защитить жертв войны и доносить до людей правду о войне.

Вернулась Наташа в тот день довольная: кассету купить отказались.
«Нужно как можно больше планировать дел, тогда и получается много успевать», — говорила она, делясь радостью, что много за день успела.

Принесла однажды из «Мемориала» большую сумку чистых аудио- и видеокассет, довольная, что убедила коллег снабдить ее всем этим, нужным ей там, как воздух.

Как-то мы сидели в комнате, а из кухни доносились магнитофонные записи Юрия Кукина.

Горы далекие, горы туманные, горы,
И улетающий, и умирающий снег.
Если вы знаете — где-то есть город, город,
Если вы помните - он не для всех, не для всех.
............
Вместо домов у людей в этом городе небо,
Руки любимых у них вместо квартир...
Я вдруг удивленно улыбаюсь, а Наташа чуть ли не смеется, уловив мою мысль.
«Ну да, это точно о нашем городе...» — говорит она с улыбкой, к которой тут же примешивается оттенок грусти.

Я пыталась отстранить ее от мытья посуды на кухне — все-таки она мой гость, к тому же устает от поездок по Москве за день. Наташа объясняет, что для нее мыть посуду, когда теплая вода из-под крана течет — это удовольствие. В Назрани у нее и холодная не всегда есть, а уж о Грозном и говорить нечего — там воду покупают. Ей так надоела безбытность, она полюбила домашний комфорт и хочет удобного, красивого жилья, добротных одежд и качественной жизни. Все это — вовсе не чепуха, возражает она мне, все это важно, и нужно уделять внешней стороне жизни должное внимание.

Она мечтала красиво обустроить квартиру, когда вернется мирная жизнь — и при этом всей душой стремилась вернуться в Грозный, где никакой комфорт в ближайшие годы и не предвиделся.
Она и вернулась туда, и дочку перевезла при первой же возможности — не прошло и года с той нашей встречи...

Мы строили какие-то планы, я говорила, что вот-вот заработает сайт, который замышлял Виктор Попков с информационными сводками из Чечни, мы говорили о возможности регулярного бюллетеня. Наташа говорила, что не хватает времени писать статьи, что ей нельзя пока ставить свою фамилию под статьями о Чечне, ей нужно быть незаметной, чтобы свободно посещать самые разные места в Чечне. Она мне оставила статью «Охотники на детей», и я ее опубликовала под псевдонимом Н.Тимирова, как только появился сайт Виктора Попкова.

Планам об информационном бюллетене так и не суждено было сбыться: у меня родился ребенок, а Наташу захлестывала работа, не оставляющая ни минуты времени.

И я заметила тогда, как замечала с грустью и в следующие наши встречи, что в чертах Наташи появляется все больше уверенности, суровости, строгости. Но как могло быть иначе при такой интенсивной работе с такими страшными фактами?..

С каждым новым приездом Наташи в ней как будто прибавлялось суровости и холода, и меня не радовали эти перемены. Однажды она сказала, что устала уже фотографировать трупы, ей жалко этих ребят. И я увидела, что она с трудом сдерживает слезы.

...Конец декабря 2002-го. Я встречаю у Наташи новый 2003 год. В окно, затянутое толстым прозрачный полиэтиленом, видны осветительные факелы над домом напротив — их языки выхватывают черные дыры сгоревших и разбитых снарядами квартир из темноты разрушенного города.

В комнате со следами пробоин от снарядов, с овалами осыпавшейся штукатурки на стенах и потолке, но с уютным ковром на полу включен большой, старого образца телевизор. Идет новогодняя увеселительная программа с Максимом Галкиным. Я умоляю Наташу выключить эту чушь, но она мне властно отвечает:
«Ни за что!»
На мои уговоры она чуть ли не криком кричит, что хочет, хочет все это видеть и слышать — наряды, огни, смех, всю эту простую, пустую, нормальную жизнь, и не хочет она сегодня думать и говорить ни о чем серьезном, потому что ее сознание уже перегружено картинами разрушения и смерти — и ей необходима разрядка.

Она готовит сельдь под шубой и накрывает на стол, а я тоскливо сижу, обреченная слушать хохот публики над шуточками невесть откуда взявшегося на экране Жириновского с грубоватыми приколами — и сетую на нежелание Наташи говорить со мной в этот час о чем-то более для меня интересном. Но ведь еще совсем недавно никакого телевизора в этом жилье у нее не было, потому что не было электричества. Сейчас электричество появилось — и Наташа наслаждается этим окошечком во внешний мир, которое в любую минуту может погаснуть: свет подают с перебоями, иной раз отключают на несколько суток. В квартире всего одна розетка, удлинитель от нее питает телевизор, настольную лампу и электрообогреватель, безопасность кабеля оставляет при этом желать лучшего. Верхнее освещение не восстановлено, на кухне горит, шурша, газовая лампа и не гаснет конфорка на газовой плите — источник обогрева квартиры.

Не помню новогоднего приветствия главы государства — может, на этот период Наташа все-таки разрешила выключить телевизор? А помню только, что слушать кремлевские куранты под звон бокалов нам не довелось, потому что за окном вместо новогоднего салюта раздался такой раскатистый грохот стрельбы из самых разнообразных видов оружия, что — какие там куранты? Их уже и не слышно было.

Наташа строго потребовала от меня и Ланы держаться подальше от окна, а сама схватила видеокамеру и фотоаппарат и пошла в соседнюю нежилую комнату с почти не затянутым оконным проемом — фотографировать происходящее. Я побежала с фотоаппаратом следом и вдруг, не дойдя до окна, услышала такую раскатистую автоматную очередь где-то совсем рядом, чуть ли не в самой комнате,что мне показалось, будто комната содрогается и — то ли с потолка сейчас посыпется, то ли пуля случайная вот-вот в кого-нибудь попадет. Я инстинктивно прилегла на пол у стоящего здесь же какого-то старого топчана.
«Зачем было приезжать сюда, раз боишься?» — слышу спокойный голос Наташи. Она стоит на подоконнике в полный рост с видеокамерой в руке.
«А зачем было требовать от меня не подходить к окнам?», — невнятно бормочу я, вставая, и плетусь со своей «мыльницей» к окну — фотографировать полыхающие по всему городу зарницы.
До меня доходит, что стреляют из окна в квартире под нами, где живут бойцы какого-то из кадыровских подразделений. Это хоть и в двух метрах от нас, но пули нас достать никак не могут...

С каждым новым приездом Наташи в Москву в ней как будто прибавлялось уверенности, суровости, строгости. Меня не радовали в ней эти перемены. Но могло ли быть иначе при интенсивной работе с такой информацией?

Однажды она сказала, что устала уже фотографировать трупы, ей жалко этих ребят, и голос ее непроизвольно сорвался...

В первый год знакомства мы строили какие-то планы, говорили о необходимости регулярного бюллетеня или газеты, я говорила, что вот-вот заработает сайт, который замышлял Виктор Попков с информационными сводками из Чечни. Наташа сожалела, что не хватает времени писать обо всем, что ей нельзя пока ставить свою фамилию под статьями, потому что ей нужно быть незаметной. Она оставила мне статью «Охотники на детей», и я ее опубликовала под псевдонимом Н.Тимирова, как только появился сайт Виктора Попкова.

Планам о бюллетене так и не суждено было сбыться: у меня родился ребенок, а Наташу захлестывала работа, не оставляющая никакого времени. И мы уже не возвращались к этим разговорам...

...Июль 2007-го. Мы стоим с Наташей у окна ее новой квартиры на Ипподромном и смотрим на дома в лесах, подъемные краны, на вновь оживающий город.

Удобства в доме оставляют желать лучшего, вода в кране появляется крайне редко, приходится ведрами носить с улицы на десятый этаж, а лифта пока еще нет. Но это — своя квартира, долгожданная, новая, без тех не зажитых следов от снарядов... Наташа рассказывает мне, как увлекает ее процесс ремонта и обустройства квартиры.

В своем ноутбуке она показывает во весь экран фотографии, отснятые за последний год. Я вижу, как хорошо освоила она искусство фотографии, какие интересные ракурсы находит. Она долго ищет снимок, который хочет показать именно мне — и я вижу на экране ближайший от нее дом в лесах, сфотографированный из окна. Высоко над землей — фигура мужчины в спецовке, он стоит на коленях.
«Вот посмотри — он молится. Час молитвы застал его на рабочем месте, на лесах, ему некогда спуститься или в помещение зайти, но он не может пропустить молитву...»
Я удивляюсь наблюдательности Наташи (я бы и не заметила) и думаю, что это ведь — символ оживающего Грозного: чеченец, воссоздающий свой город с молитвой.

Я спрашиваю между делом, знакома ли ей такая-то женщина — вчера познакомились, из такой-то правозащитной организации, визитку показываю. Наташа вдруг разражается гневной тирадой в адрес чеченских правозащитников: ничего не делают, только на семинары учебные ездят, а сколько можно учиться, когда работы столько, кто будет фиксировать всю эту информацию, защищать людей — почему так мало нас занимается этим, а организаций море наплодилось...

Я уже и не знаю, что сказать в защиту моей новой знакомой. Наташа говорит раздраженно, слова не вставить, и я понимаю, как она устала уже работать одна, без поддержки должного количества коллег своего уровня, как тяжело столько лет без отдыха иметь дело с неубывающей информацией о пытках, бессудных казнях, похищениях, исчезновениях незаконно задержанных, видеть материнские слезы... Я с грустью думаю о том, что ей бы уехать на время отсюда, отвлечься, отдохнуть...

Но как отдохнуть? Заменить-то ее — некому...

На следующее утро мы планируем выехать вместе: она — на работу, я — к знакомой, которая живет как раз на полпути к «Мемориалу». Но рано утром нас будит звонок, знакомая и звонит. Срочно, беда: в их селе забрали подростков и увезли в район, среди них и ее пятнадцатилетний племянник. Я передаю трубку Наташе. Мы выходим из дома гораздо раньше намеченного, встречаемся со знакомой и ее сестрой, приехавшей из села. Еще стоя на бульваре, Наташа объясняет в трубку их дяде, что по закону никто не имеет права допрашивать подростков в отсутствии родственника или адвоката. Мы едем в «Мемориал», Наташа обзванивает какие-то инстанции, срочно пишет и отправляет по электронке что-то... Начинается ее обычный рабочий день.

К полудню моя знакомая вздыхает с облегчением: мальчиков отпустили...

...Январь 2009 года. Останкинское кладбище. Только что похоронили Станислава Маркелова. Мы молча стоим у холма из цветов выше нас ростом. Народ постепенно расходится. Многочисленные наряды милиции и ОМОНа тоже покидают кладбище.

И тут я замечаю Наташу. Мы здороваемся, я спрашиваю, давно ли она приехала. Наташа в растерянности: задержалась в редакции «Новой газеты», не ожидала, что похороны пройдут так быстро. Она совсем недавно планировала со Стасом какие-то дела, женщину привезла, которой срочно нужна юридическая помощь — вся надежда была на Стаса...

«Я боялась ему звонить последние две недели, у него умирала мама, потом были похороны... В последнем разговоре мы планировали встречу как раз на вторую половину января...»
Наташа вспоминает, что забыла купить цветы, я не успеваю сказать, что это лишнее, здесь их итак без меры. Через некоторое время она возвращается с букетом красных гвоздик и кладет их у подножия могилы.

Идет дождь, становится холодно. Откуда дождь в январе? В Москве в это время должен падать снег или звенеть крещенский мороз.
«В Чечне считают, что если во время похорон начинается дождь, значит — праведник умер», — говорит мне Наташа. Она напоминает, как пошел дождь, когда мы хоронили Виктора Попкова.

Но ведь тогда было лето, дожди не редкость в средней полосе в начале июня. А тут — дождь в январе?..

Мы уже стоим в отдалении от могилы. Наташа дает интервью «Кавказскому узлу», я разговариваю с друзьями и знакомыми, задержавшимися на похоронах. Мы видим, как к могиле подходят Дмитрий Муратов и Александр Минкин — они задержались на прощании с Настей Бабуровой на другом конце Москвы и потому припоздали сюда.
«Пойдем уже?» — спрашивает меня Наташа.
Ну да, надо идти. К тому же невыносимо холодно, а простужаться сейчас ни к чему — работы так много...

Мы идем вдоль ограды, видим, как последний автобус с ОМОНом отъезжает от кладбища. Наташа знакомит меня со своей спутницей, чеченкой, которой так нужна была помощь Стаса. Теперь Наташе нужно искать для нее другого адвоката, чем она и займется сегодня.
Заходим в тесный троллейбус, я провожу спутницу Наташи бесплатно и пытаюсь размагнитить проход для Наташи, но она твердо отказывается пройти в транспорт по моей соцкарте и покупает у водителя билет. То же самое происходит в метро, мои уговоры, что Москва не обеднеет от того, что она пройдет бесплатно, не действуют на Наташу.

Мы едем в переполненном вагоне, прощаемся на переходе, я еду по своей ветке дальше. И хоть бы в отдаленно в уголке душе шевельнулось, что это — последняя наша встреча.
Что следующей после Стаса будет уже она...

...Конец июня. Мне ежедневно звонит мама Масхуда Абдуллаева, похищенного сотрудниками ФСБ в аэропорте Шереметево на погранконтроле. Долге дни полной неизвестности о сыне ее уже извели. Вдруг Масхуда показывают по местному телевидению в Чечне: он говорит, что живет в Грозном у "друзей". На официальном сайте правительства республики появился сообщение, что с Масхудом Абдуллаевым встретились... правозащитники.
Мама Масхуда звонит мне — какие правозащитники, кто встретился, что он им говорил, и главное — где он?.. Я не знаю, что ей ответить. Звоню Наташе, спрашиваю. Наташа отвечает, что Масхуда показали Нургалиеву и его людям, а ее туда и близко не подпустили. Юношу нигде не могут найти, никакой информации она получить не может, а Нургалиев ей угрожающе говорит, чтобы "Мемориал" "не лез в это дело"...

Я спрашиваю у Наташи, можно ли дать ее телефон маме Масхуда, ей так необходима моральная поддержка.
«Конечно, дай, пусть звонит» — с участием говорит Наташа.
И не чувствую, что это — мой последний с ней разговор...

...16 июля. Я еду от Грозненского аэропорта в село Кошкильды. Тороплю шофера: надо не опоздать. Он и сам уже торопится: да, уже время, похороны должны пройти до заката. Небо над головой чистое, едва подернуто белесой дымкой, но солнце уже неумолимо клонится к западу.

Проезжаем Джалку, Гудермес, поворот на Новогрозненское, селение Ойсхара, поворот на Аллерой...

Вот и село Кошкильды. На повороте, как принято здесь — красивая арка над дорогой при въезде в село. Шофер быстро находит улицу, на которой сегодня день похорон. Вдали у ворот — скопление людей, машин. Навстречу нам попадаются женщины в платках и со скорбными лицами.

Я захожу во двор, в котором очень много плачущих женщин. Едва успеваю проститься с Наташей. Укутанную в саван, ее выносят на крыльцо и возносят молитвы Аллаху. Затем несут за ворота, кладут на открытую платформу небольшой грузовой машины, мужчины садятся вдоль стенок кузова, остальные отправляются на кладбище пешком. Я смотрю вслед удаляющимся мужчинам и сетую на чеченские обычаи, запрещающие женщине постоять у могилы в миг погребения, бросить прощальную горсть земли. Я возвращаюсь во двор, сажусь на лавку поближе к Лане, стараюсь быть незаметной среди множества плачущих женщин, двоюродных и троюродных сестер, тетей и племянниц Наташи. Я вслушиваюсь в звуки чеченской речи, всматриваюсь в лица, пытаюсь сфотографировать некоторые из них. Вдруг экран видоискателя покрывается пятнами. Я закрываю объектив и озираюсь вокруг. С неба падают крупные капли дождя. Женщины перемещаются под навес и под ветви деревьев.

Откуда на юге дождь в середине лета? Июль — засушливый месяц, в это время обычно здесь не бывает дождей...

Уже в густых сумерках с кладбища возвращаются мужчины. Кто-то из них смотрит вверх и ловит ладонью капли дождя.
«Всех нас собрала здесь Наташа» — говорит он.
И вправду — здесь семьи из разных мест, они и не видят годами друг друга — из Ростова, Хасавюрта, Гудермеса, Новогрозненского, Грозного, из Шелковского района... Они вспоминают Наташу добрыми словами, мужчины молятся, женщины плачут...
Я теряюсь в густой толпе Наташиных родственников и односельчан, смотрю на небо Чечни, с которого все еще капает дождь, и хочу себя больно ущипнуть — вдруг удастся проснуться...
Это не сон? Это все наяву? Наташи действительно больше нет?..

...20 июля, раннее утро. Двоюродный брат Наташи уже второй раз соглашается свозить меня на кладбище.

Мы подходим к ограде, и я ощущаю какую-то необычную, возвышенную тишину этого места.

Могила Наташи находится совсем недалеко от входа в крайнем ряду могил. За ним открывается красивый простор предгорья, пробуждающий, если всмотреться, чувство полета.
На надгробии под арабскими письменами неприметно выбита в камне надпись: «Эстемирова Наташа. 28.02.1958 — 15.07.2009». Холм выровнен и густо присыпан мелким гравием. Ни одного цветочка: здесь это не принято.

Брат Наташи рассказывает мне, что это кладбище — особо почитаемое место в Чечне. На нем находится склеп, где погребены четыре праведника, и люди хотят сюда, чтобы им поклониться.
Я вспоминаю, что в Чечне бывает: едешь в автобусе или маршрутке мимо кладбища — и вдруг все люди встают. Так почитают здесь погребенных местных святых.

«Поэтому мы и похоронили ее здесь, а не в Ишхой-Юрте», — объясняет мне он, — «Многие люди из соседних сел стремятся похоронить родных здесь. И отец Наташи тоже здесь похоронен»
Идем на могилу отца, заросшую синими цветами, чем-то напоминающую васильки. От нее виден весь склон высокого холма, усеянного надгробиями с арабскими письменами.

На обратном пути мы подходим к мечети, которая стоит одиноко неподалеку от кладбища. Она не действующая, но совсем новая. Ее отстроили на том месте, где когда-то раньше, еще до депортации, стояло в расщелине двух холмов село Кошкильды. Теперь село ниже, за дорогой, а здесь — дикая природа, одинокая мечеть и кладбище. Двоюродная сестры Наташи сказали мне, что Наташа много раз хотела подойти к этой мечети и сфотографировать, но каждый раз у нее не оставалось времени...

Я фотографирую мечеть и домик смотрителя рядом с ней — и прощаюсь с кладбищем и с селом. Завтра мне уезжать...

...21 июня. Я смотрю на розы, так густо цветущие в Грозном вдоль аллеи журналистов. Всего неделю назад Наташа видела их, каждый день проходя мимо. Ей, может быть, было приятно, что так много роз цветет перед местом ее работы, в сквере, который пять лет назад представлял собой изрытый снарядами пустырь, заросший бурьяном, куда опасно было ступить.

А теперь тут красивые дорожки, много роз и фонтан в аллее, которая начинается монументом журналистам, погибшим за свободу слова, и кончается у Дома печати.

Но розы цветут, а Наташи уже нет...

Я думаю: почему же не у Наташи я останавливалась в свои последующие поездки в Чечню, только один день прожила у нее в июле 2007-го после той встречи Нового года?...
Да вот почему. Она опекала меня тогда, в январе 2003-го, как ребенка. Запрещала выйти из дома одной. Наотрез отказалась отпускать в села. Чуть не скандал мне устроила, когда я сказала, что хочу съездить в Старые Атаги. Она чувствовала избыточную ответственность за мою безопасность в Чечне.

Поэтому я и останавливалась в следующие поездки не у нее — чтобы быть свободной от ее тревоги за себя.

Что же она за нас так тревожилась — и совсем не тревожилась за себя? — мелькает у меня вопрос, и его догоняет другой, куда более суровый: что же мы за нее так мало тревожились?...

Я покидаю Грозный, в который мне непривычно будет ездить теперь: как это — Чечня — и без Наташи?..

«Кто следующий?..»
Такой плакат несли коллеги и подруги Наташи, когда провожали машину с ее телом в последний путь от сквера журналистов. Они и приклеили фотографию к монументу, пока ожидали эту машину.
Не знаем мы ответа на этот вопрос — «кто следующий?». Не делятся с нами своими планами те, кто принимает такие решения.
Мы знаем только одно, что следующие — будут. Пока будет длиться, пока не окончится миром эта война. Уж таким свойством она обладает, эта война — уносить жизни тех, кто больше других силится ее остановить.

Война надоела всем, но она будет длиться, пока не проснется в душах и сердцах милосердие, пока такие простые понятия, как приоритет закона и прав человека, свободы слова и гласности, добра и человечности не укоренятся в сознании людей.

Нам лгут, что нет войны — но на Кавказе идет кровопролитная война, каждый день унося новые жизни. Нам лгут о благоденствии — но и в России идет гражданская война, грозящая вот-вот перерасти из необъявленной в объявленную, из холодной — в жаркую.

Кто следующий? — нам не предугадать. Но мы должны делать все для того, чтобы остановить эту войну. Чтобы взамен логики вражды, мести и ненависти укоренялась в сознании людей психология мира, добра и человечности.

В том долг наш перед Виктором Попковым, перед Анной Политковской, перед Александром Любославским, Станиславом Маркеловым, Настей Бабуровой.
И перед Наташей Эстемировой...

Елена Санникова, июль-сентябрь 2009
elena-n-s