Чеченцы, чекисты, чокнутые фашисты — пухнет обывательский список подозреваемых в убийстве обозревателя “Новой газеты” Анны Политковской. У обозревателя “МК”, работавшего когда-то вместе с ней и ходившего близкими тропами, — своя версия.

Нечеченский след

Анна Политковская не менялась вместе с политической конъюнктурой. То, что она напишет в следующем номере, и через неделю, и через год, по большому счету, было известно заранее. Она в отличие от многих коллег не эволюционировала от полного неприятия режима Рамзана Кадырова до искания в нем положительных качеств. Поэтому “чеченская версия” противоречит здравому смыслу.
Да, за двое суток до гибели Анна на радио “Свобода” назвала Рамзана Кадырова “Сталиным наших дней” и, что еще обиднее для чеченца, “вооруженным до зубов трусом”. И это в день рождения Рамзана. Но и год назад она писала так же. Однажды опубликовала его антирусские высказывания, дав в переводе с чеченского стенограмму выступления Рамзана на местном телевидении. И ничего. А ведь тогда Кадыров был еще не окультуренным московскими политтехнологами.
Сегодня Рамзан меняет образ. Он хочет походить на строителя, а не на боевика. Он сдирает с себя камуфлированную кожу и влезает в цивильный костюм. Сейчас как никогда Кадырову невыгодна смерть оскорбившей его журналистки.
Вторая ветвь “чеченской версии” — Политковскую убил поклонник Рамзана, мстя за оскорбление кумира. И это невероятно. Тогда придется предположить, что назначенного сверху Рамзана Кадырова чеченцы любят искренне, а не по разнарядке. Да и убийство слишком холодное и умелое, чтобы списать его на импульсивного кадыровского фаната.
Предполагают также, что Анну убили из-за статьи о “пытках в кадыровских застенках”, которую она готовила в понедельничный номер и о чем публично сообщила также по радио 5 октября. Но даже если статья к моменту убийства была у Анны только в голове, один ее анонс теперь ударит сильней, чем материал на целую полосу.
Эти чеченцы Анну не убивали.

Патриоты из НКВД

Другая быстро распространяющаяся среди обывателей версия: Политковскую убили российские спецслужбы — тоже не выдерживает вдумчивого анализа.
Один мой товарищ, военный журналист, написал книжку о чеченской войне. В России книга вышла, а вот западные издатели от нее отказались. По словам моего коллеги, эти западные издатели сказали, что у них уже есть Политковская и других “чеченских писателей” им не надо. Я выезжал за границу на книжные выставки, я разговаривал о чеченской войне с тамошними журналистами и политологами. И могу подтвердить, что Анна пользовалась огромной популярностью на Западе. Она считалась там “рупором чеченской войны”, что сильно раздражало ее коллег в России. На Западе она издавалась, выступала на конференциях, получала гранты и премии. Ее представляли не просто военным репортером, а экспертом по Северному Кавказу.
Российским спецслужбам невыгодно ее убивать. Убийство порочит Россию в глазах Запада и бьет по международному престижу Путина. Посторонние, а значит, как правило, поверхностные западные комментаторы не будут вдумываться в возможные причины трагедии. Но озвучат самую общую и самую неприятную для властей и спецслужб — Политковскую убил российский режим.
Спецслужбы Анну не убивали.

Женщина на войне

В России Анна Политковская не являлась самым информированным или самым влиятельным журналистом. Зато — одним из самых ярких в нашем цехе. Для многих читателей Анна Политковская была символом честной и бесстрашной журналистики. И в этом ее было не превзойти. Сиди хоть месяц в горах, выдавай эксклюзив, получай премии и повышения. Пусть даже тебя обстреляют или набьют морду, а приедешь в Москву и спросишь: “Кто тут самый честный и храбрый?” — тебе ответят: “Анна Политковская”. Уважение у читателей заработать еще можно, а любовь они дарят не каждому.
Читая статьи Анны, я со многим не соглашался, но, встречая ее в Чечне, пасовал перед ее обаянием. У Анны были особенные глаза. Всегда внимательные и сочувствующие. Она хамила чиновникам и генералам, но всегда выслушивала обделенных властью людей. После смерти Анны мы, ее коллеги, собрались в студии радио “Свобода”, пытаясь в прямом эфире понять, что же произошло. И вот один из дозвонившихся слушателей вдруг заявил, что Анна писала правду только на 50 процентов. А другие 50 процентов — не то чтобы ложь, но впоследствии не подтверждалось. И я вдруг понял, что это очень хорошие показатели. Если ты такой умный, поезжай-ка на войну, где никто тебя не ждет, и попробуй выцарапать из этой грязи и смятения хотя бы долю процента.
Считается, что женщине на войне не место. А теперь я вдруг понял, что именно женщина-журналист там больше других и нужна. Мужчина-журналист на войне прежде всего мужчина. То есть воин. Он очень быстро принимает ту или иную сторону и воюет по-своему. Вспомните фамилии известных военкоров, и вы без труда их классифицируете. Журналист Н. — моджахед, а М. — федерал. В середине мужиков нет. Все разошлись по армиям. А женщина — она другая. Она в упор не видит многих вещей, по мнению мужчин, очень важных. Может спутать “маталыгу” с “бэтэром”, а “бэшку” по-девчачьи обзовет “танком”. Но она не пропустит забытых сирот в интернате на Катаяме (читайте Политковскую), брошенных дурачков в психбольнице под Гудермесом (читайте Политковскую), арестованного семидесятилетнего старика Читаева (читайте, читайте, читайте). Его внук Рашид Читаев живет сейчас в Дортмунде и стыдится, что сбежал из своей страны, а Политковская, вытащившая в 2000 году его брата и дедушку из чернокозовского фильтра, осталась в России и здесь погибла. Одной истории с Читаевыми хватило бы, чтоб мужики-коллеги объявили Анну самой честной и самой смелой. Но как объявить, если она “маталыгу” путала с “бэтэром”. Женщина на войне нужна больше. Воинов там и без нас хватает. Есть еще одна девочка, Оля Алленова из “Коммерсанта”, которая своим подвигом подтверждает мою теорию. Оля спасла из рабства Владимира Епишина, встретив его в Панкисском ущелье. Я б, например, и внимания на Епишина не обратил. Какой от бомжа прок? А Оля поймала его взгляд и вытащила человека на волю.
Мужчины любят описывать сильных. А слабым на войне куда тяжелее. О них пишут только женщины.

Опасная харизма

У Анны была харизма. Честная и бесстрашная журналистка, известная на весь мир. Ее смерть выгодна противникам Путина и Кадырова. Журналистов принято делить — на патриотов, на либералов, еще бог знает на кого. Очень расхожая тема — о продажности журналистов. Анна не была продажной. Это легко доказать. Чуть больше недели назад ее мама попала в больницу. Обнаружили запущенный рак. Первый удар. Отец Анны Политковской спустя несколько дней умер от инфаркта. Второй удар. У мамы после этого тоже случился инфаркт. Удар третий, добивающий. Аня носилась между погибающими родителями, хоронила отца, дежурила у постели матери и нашла время, чтобы прямо из больницы выступить в радиоэфире про Кадырова, и там же, в больнице, работать над статьей о чеченских пытках. Продажный журналист не способен работать в таких условиях. Продажный возьмет у спонсора бюллетень.
А вот теперь представьте два лагеря. В одном сидит власть, а в другом — ее противники. На первый взгляд кажется, что Анна во втором лагере. На самом деле она сама по себе и одинока в своих поступках. Ее беспокоят какие-то права человека, какие-то пытки, какая-то правда. А этих, из лагерей, волнует только власть. Они могли бы меняться местами, уничтожать друг друга, а Анна так бы и писала о невидимых миру слезах.
Враги власти в своей борьбе могут ссылаться на заметки Политковской, размещать их на своих сайтах. Но если вдруг в один черный день они посчитают, что смерть Политковской ударит по противнику сильнее, чем все ее еще не написанные заметки, то Аню просто убьют.
Может, ее убили противники Кадырова, решив таким образом сломать карьеру Рамзану. Ведь даже те, кто не верит в то, что Рамзан убил Политковскую, прекрасно знают, что последнее ее публичное выступление было против него. Может, ее убили противники Путина, решив испортить ему репутацию. Ведь даже те, кто не верит в причастность государства к убийству, навсегда свяжут его с именем президента, хотя бы потому, что убили Анну в день его рождения.
Что-то нам подскажут события, которые начнутся после ее смерти...

Письмо оттуда

Последний раз мы говорили с Анной за два дня до ее гибели. Говорили не между собой, а каждый о своем в напряженном эфире радио “Свобода”, посвященном Рамзану Кадырову. Я из студии, Анна из больницы по телефону.
А в субботу мне позвонила растерянная, подавленная, перепуганная Лена Рыковцева, ведущая “Свободы”, и сказала: “Я приехала на работу, чтоб готовить передачу про смерть Ани, а в почте письмо от нее про тот наш эфир. А в письме — про тебя”.
Вот выдержка из письма, пришедшего после смерти: “Лена, большое спасибо. Кстати, Речкалов не прав, говоря, что мы с ним терпеть друг друга не можем. Может, это он о себе. Я к нему отношусь как к коллеге — хорошо пишет, спасибо. Плохо — не спасибо. Еще Речкалов не прав в том, что никто не написал о погибшем Бувади Дахиеве, который действительно был уникальной личностью. Я написала большую посмертную статью-эпитафию. Жаль, что Речкалов читает только себя…”
Бувади Дахиев — начальник штаба чеченского ОМОНа, погибший месяц назад и похороненный при гробовом молчании прессы, не решившейся своими комментариями испортить благостную картину возрождающейся кадыровской Чечни.
Ну, раз ТАМ у Анны еще работает электронная почта, я отвечу: “Дорогая Аня. Когда я упрекал коллег, что они не написали о Бувади, я обращался к тем, кто знал его очень близко. К тем, кто ел у Бувади, пил у Бувади, спал у Бувади. Ты к таковым не относишься, а значит, и эпитафию могла не писать. Но только ты и написала. Спасибо”.
В том эфире, переступив через амбиции и зависть, я публично признал порядочность Анны и сказал, что, несмотря на наши с ней разногласия, считаю ее своим другом. Я успел сказать это до ее смерти. Мне повезло.
P.S. Восемь лет назад я работал вместе с Анной в “Общей газете”. Мы ее недолюбливали, считая чересчур экзальтированной. Попалась нам в руки компьютерная программа, позволявшая подсчитать, сколько раз употребляется в тексте то или иное слово. Мы взяли в сети статьи Политковской и начали куражиться.
— Ну-ка забей слово “горе”? Сколько раз оно у нее встречается?
— 60!
— А теперь “ужас”?
— 34!
— А ну-ка забей слово “счастье”! Ни одного не будет!
— Есть. Слово “счастье” встречается один раз!
— Не может быть, ну-ка контекст посмотри!
— Так, вот и контекст: “Счастье еще, что его не убили…”