Так сложилась жизнь, что мне приходится много общаться с теми, кто прошел Чечню и Афган. И я сделал для себя такой вывод: ветераны Чечни совсем не похожи на ветеранов Афгана. Те, большинство из них, по крайней мере сумели-таки зацепиться за жизнь. У них было внутреннее оправдание той войне. Все ж таки они воевали за интересы своей страны — геополитические, интернациональные, региональные. По крайней мере так им говорили замполиты. По крайней мере у них были хотя бы замполиты, которые говорили им хотя бы это.
Оправдание смертей — это очень важно. Это первый курс реабилитации. Как говорит одна моя знакомая, которая работала заведующей одной из лабораторий психологии КГБ: человек, несущий в себе немотивированную, неоправданную («во имя чего?») жестокость, очень быстро деградирует как личность. Смерть и страдания не проходят бесследно.
Что мы и можем наблюдать на примере ветеранов-чеченцев сегодня. Оправдания этой войне — во имя чего? — нет до сих пор.
Кавалер ордена Мужества Леха Новиков не похож на ветеранов Чечни. Он неисправимый оптимист. Жизнь впитывает большими глотками, до последнего. Жизнь и сама так и прет из него. С ним очень легко. Затравленности или озлобленности нет. Он никого ни в чем не винит. У него семья, трехлетний реактивный Ромка, квартира, свой маленький пивной бизнес.
Сложно представить, что в прошлом у него война, где ему почти оторвало ногу; плен, где ему девять раз резали голову; госпитали, в которых он провел 20 месяцев и откуда вернулся с укороченным на 9 сантиметров бедром.
Еще один мой знакомый, Паша Андреев, говорит, что, если из прошлого вычесть настоящее, мы получим будущее. Леха из настоящего вычел прошлое и свое будущее получил таким путем. Сам. Заработал его полностью. Груз своих воспоминаний он не тащит за собой, оставив его вместе с костылями в госпитале Реутова. «Что было там — осталось там. Жить надо сегодняшним днем, здесь и сейчас».
Но уникален Леха не только этим. Он — единственный солдат, который был в плену непосредственно у Шамиля Басаева.

Собственно говоря, не должны они были ехать в тот рейд. Сменялись ведь уже: ферму — жилище свое — сдали парням из Зеленокумской бригады. Сами на броне сидели, готовились к выдвижению в Буйнакск. Даже сапоги надраили. Да что-то в Новолакском не заладилось — стрелять начали. Прибежал лейтеха запаренный, сказал: надо слётать, посмотреть, в чем там дело. «Товарищ лейтенант, чего фигней-то страдать, теперь это их зона ответственности, пусть сами и отдуваются!» — «Да ладно, пацаны, приказали нам. Поехали, там делов на пятнадцать минут всего, даже сапог не запылите». Ну поехали, ладно…
Рубанули их сразу, без предупреждения и практически в упор. Прямо на перекресточке. Как начали фигачить с трех сторон из всего что было — закидали пулями и минами. Поначалу еще надеялись отстреляться сами, а когда поняли, что жопа — вот она, было уже поздно. Сначала сожгли «зэушку» (Зэушка — зенитная установка. — Авт.), практически тут же подстрелили и взводного, пуля пробила ему руку, потом убило Сашку Ефимова, Лехиного заряжающего… Одна «коробочка» уже горела у обочины, под колесами лежали двое убитых, сколько еще горело внутри — черт его знает. Вторая была еще жива, но понятно, что тоже ненадолго.
Хотя вызвать ферму они все же успели. Чтобы узнать, что фермы больше нет, — техника как рядами стояла, так рядами там и догорала… Спасать группу было уже не на чем.
— Боевики нас долбанули, зажали и пошли дальше. Кто ж знал, что в Новолаке этом полторы тысячи «чехов» и Шамиль Басаев во главе. И к нам на помощь уже никто не пришел…
В общем, заняла вся Лехина война от силы минут тридцать. Когда он бежал обратно к взводному, рядом разорвалась мина, и здоровенный осколок угодил ему в бедро, почти оторвав ногу и разворотив руку. От удара Леха свалился в канаву. Кости в раздробленной ноге раскрошило, и при падении она оказалась у него на плече.
— Смотрю, менты дагестанские мимо бегут, я им говорю: мужики, ногу положите нормально. Один остановился, ногу с плеча снял, приставил к туловищу, как надо, и дальше побежал. А кровищей как хлестанет в небо! А жгута-то нету, жгутом-то лейтехе руку перевязал! Ну, ремнем перетянул…
Бой шел накатами — несколько часов стрельба, потом затишье. И Леха тоже жил накатами — несколько часов в сознании, потом — в отрубе.
— Прихожу в себя — в ста метрах на высотке танк стоит и пацаны ходят. В другую сторону голову поворачиваю: в двадцати метрах от меня боевики. Начну кричать — услышат, заберут. Ни туда ни сюда, в общем. Так я двое суток и пролежал — день, ночь, день, ночь…
Один раз, очухавшись, увидел, как село бомбят вертушки, но бомбардировку эту ощутил уже как-то отстраненно, словно смотрел мультфильм, персонажем которого себя больше не осознавал: накроют, не накроют — теперь-то какая разница? В другой раз Леха увидел, как в развороченном буграми мясе, которое раньше было его ногой, копошатся опарыши. Счистив их штык-ножом, он сумел извернуться и помочиться в рану…
А когда очнулся в следующий раз, его нашли.
— Слышу — шепот. Ну, наконец-то, думаю, пацаны… Я ж все жду, пока раненых собирать начнут. Я им тоже тихонечко так: «Пацаны, пацаны, я здесь!». Подходят человек пять, смотрю — нет, не пацаны. Обросшие мужики. «Ты кто?». «Раненый, — говорю… — полсапога крови…». «А ты знаешь, кто мы?». «Знаю, — говорю, — боевики». Они мне нож к горлу: «Ну что, мы тебя в плен забираем». «Да мне уже, — говорю, — как-то… берите». Двое ж суток без воды, без ничего — в коматозе уже полном.
Притащили его то ли в школу, то ли в детский сад какой. Там другие бородатые, давай голову резать опять: ах ты, сука, мусульманин, а против своих воюешь, братьев-мусульман убиваешь!
— Я говорю: я русский! Просто я в Башкирии живу, там у нас все такие! У меня крест был, я им показываю — вот, я русский. Они в замешательство впали. Это и сыграло роль. Начали допрашивать: ты кто? Я отвечаю: «Младший сержант Новиков». — «Молодец. Раз не соврал, мы тебя резать пока не будем». Я говорю: «А с чего вы взяли, что я не соврал?». «А вон, посмотри, — и рукой показывают. — Это твой лейтенант, Кортиков Дима». Я слышал, что кто-то стонет, но не знал, кто… В общем, поговорили они со мной, а потом пошли и отрезали моему лейтенанту голову… В этот момент я понял, что меня убьют.
Голову Лехе резали девять раз, но каждый раз он как-то отмазывался. Понял одно: надо вести себя нестандартно. Сбить с толку, загрузить разговорами. Только это и спасало.
— Нож подставляют, я: подожди, подожди, дай покурю, потом отрежешь! Потом зажигалку. Потом: можно себе оставлю? Зачем человеку, которому сейчас голову отрежут, зажигалка? Мелочи, а они сбивают с толку. У меня была «Прима», а она ж вонючая. Смотрю, один уже несет две пачки «Парламента»: на, кури нормальные, а то дышать нечем… И каждый раз я вот как-то отмазывался.
В этой школе продержали Леху недолго, увезли куда-то в тыл. Когда боль от тряски отпустила и смог он различать предметы, оказалось, что находится в комнате. У двери — мужики с автоматами. И здоровый один среди них такой, как-то особенно бородатый, сразу видно — главный. Глянул на Леху: «Больно?» — «Больно». Что-то сказал по-своему и ушел. Через какое-то время появился врач, стал осматривать рану. «Знаешь, кто это был?» — спрашивает. «Нет, не знаю». — «Это Шамиль Басаев, наш командир». И вот там, в штабе у полевого командира Шамиля Басаева, глядя, как врач боевиков бинтует ему ногу, окончательно понял Леха — не будут его резать. Принял почему-то Басаев такое решение.
— Басаев на меня произвел впечатление… Ну не знаю, обычный мужик. Вот придут сейчас какие-то левые люди и начнут убивать наших родственников, ты ведь тоже возьмешь автомат и тоже пойдешь убивать, правильно? И они так же. Да — гады, козлы, сволочи. Но один вот принес мне сигарет. Второй — бутылку коньяка и сосисок: смотри, только моим ничего не рассказывай. Боевиков я ненавижу — они убивали моих друзей. Но они и оставили мне жизнь…
Из этого штаба перевезли Леху в Грозный, в городскую больницу, где на излечении находились раненые боевики. И здесь случилось второе чудо — чеченцы Леху прооперировали, собрали ему ногу и даже… поставили аппарат Илизарова!
— Наркоза у них не было, начали резать на живую. Я минут пять-десять орал, потом вырубился. Проснулся — на ноге стоит аппарат Илизарова…
Жил Леха в этой больнице в уголке, как кошка. И относились к нему, как к кошке: надо раз в день покормить — кинут кусок хлеба и кружку воды и опять забудут. Да это и к лучшему. Нечего лишний раз к себе внимание зазря привлекать — лежит в углу раненый пленный и пусть лежит себе. Убивать не убивали, но и радости от Лехиного присутствия здесь тоже никто не испытывал — враг все-таки.

Но лечить — лечили. Три раза в день приходила медсестра, делала уколы, бинтовала. Однажды, когда она привычно-равнодушно воткнула ему в задницу шприц, сказала как бы между делом: это последний укол. Леха даже обрадовался: кому охота задницу-то дырявить? Медсестра посмотрела на него как-то странно, сказала, что сколько оплатили, столько и вкололи, и ушла. И стало от этого взгляда Лехе как-то не по себе. Показалось, что понял он ее мысли: у нас тут, мол, свои от столбняка-гангрены загибаются, а мы лекарства тебе отдаем.
А может, и не думала она ничего такого, может, это он только об этом и думал. Но стал после этого разговора Леха как-то по-другому ощущать себя в больнице — и не забитей, как, казалось бы, должно было быть, а… более ответственно, что ли. Понимать, наверное, начал. Не он же начал эту войну, в конце концов. И не они.
— У них есть разные группы. «Индейцы», например. Вот представь, ты вышел в огород, а в этот момент в дом бомба упала. И вот ты стоишь в трико и с лопатой и смотришь, как горит то, что секунду назад было твоей семьей. Этим людям терять уже нечего, они идут на войну и убивают всех подряд, пленных не берут вообще. Мне «чехи» сами говорили: повезло, что ты попал к Басаеву именно, в нормальную, так сказать, банду. Че, говорят, вас убивать — вы ж бараны, вам сказали, вы и поперлись как дураки. Мы вам в руки, ноги стреляем, чтобы дома на вас смотрели и думали. Лучше б ты в армию вообще не пошел. Я говорю: «Нас за это сажают…» — «Ну и что? Отсиди! Зачем ты сюда пришел! Щас мы тебя зарежем, а так отсидел бы, вышел и живой был бы». Ну, тут я уже не нашелся что ответить — тоже ведь правильно.
Был в госпитале русский мужик лет сорока пяти. Рассказывал, что когда-то женился на чеченке. Когда началась война, оказался он перед выбором — то ли воевать за страну, в которой ни разу не был, то ли за свою семью. Говорил, что есть в рабстве и другие солдаты. Работают, а их за это кормят. Где, сколько человек, так и не сказал, но, по Лехиным ощущениям, находилось тогда в плену человек пятьсот. А может, и больше. Держали их партиями по двое-трое, продавали между собой. Что с ними стало, когда боевиков даванули, Леха так и не узнал.

В этой больнице он и пролежал оставшиеся полтора месяца плена. А потом в его жизни появился еще один чеченец. Одет цивильно, на боевиков не похож и ведет себя по-другому. Чеченец этот сам подошел к нему, представился: Ваха Мутузов, из Москвы. Оказалось, что у него в тюрьме сидит брат и Ваха хочет купить пленного русского для обмена.
— Он приехал к Басаеву: так и так, хочу купить у тебя пленного, лучше раненого, еще лучше — взятого в бою. Тот говорит: «Бери вот этого — Лешку. Сержант. Нога разорвана, рука разорвана, свои его бросили, мы подобрали — хороший экземпляр, короче». Ваха и купил. Он мог купить другого, а купил меня…
Вывозили Леху на машине. На границе с Ингушетией была пробка, беженцы валили толпой. Боевики втихую подошли к окошку КПП, о чем-то там договорились, и их вместе с Лехой провели в обход кассы. Так, минуя все блокпосты, с вооруженной бородатой охраной и доехали до самой Назрани.
— Наши должны были меня встретить на границе: Ваха обратился к правительству, и меня ждали — спецслужбы, корреспонденты, «скорая»… А я уже в Назрани. Подходит фээсбэшник: «Как ты проехал?». Я говорю: «Я-то откуда знаю». Ну они по рации передали: приезжайте, он уже здесь давно…
Следующие двадцать месяцев Леха провалялся в госпитале Реутова. В раздробленном бедре начались гангрена, остеомиелит, и врачи вырезали ему девять сантиметров кости. Ногу ниже колена опять распилили, снова поставили аппарат Илизарова.
Каждый день в течение этих месяцев Леха вытягивал свою ногу по миллиметру. Винтики подкручивал сам. Завел линеечку, блокнот. Дембельский календарь такой у него был — не дни считал, миллиметры. А нога-то от колена отодвигается, жилы, вены, мышцы растягиваются. Больно. Но на шесть с половиной сантиметров ногу Леха все же себе вытянул.
— Тот аппарат Илизарова, который поставили в Грозном… Я Ширвани обещался его вернуть, он же дорогой. Но когда в Москву привезли, через пару недель эту больницу в Грозном разбомбили. Отправлять некуда. Но по-человечески я бы отправил, потому что они мне отдали последнее, хотя я для них никто.
В этом госпитале Леха и узнал, что он погиб. Его тело, найденное на том поле под Новолакским, было опознано по остаткам одежды и отправлено в 124-ю лабораторию в Ростов.
— В Реутове оказались пацаны из Зеленокумской бригады. Тогда ночью они все же добрались к нам на подмогу. Я спрашиваю: не слышали, кто там погиб? Отвечают: лейтеха и сержант с зенитной установки. То есть я. Меня по штанам опознали: пока лежал, захотелось в туалет, а никак. Ну, я штаны разрезал, скинул, а они же пронумерованы. И по этим штанам меня и опознали. Подумали, что мое тело съели собаки, там собаки едят же людей. Я говорю: «Ты уверен, что сержант-то погиб?». «Да, — говорит, — ездили ребята с твоего взвода, и вас всей кучей признали погибшими». А когда сказал, что я и есть тот самый сержант… «Да быть не может! Тебя же опознали! Тебя даже уже похоронили в общей куче!». Даже через год матери приходили похоронки, чтобы она съездила в Ростовскую лабораторию, опознала и забрала мое тело… Списали меня на боевые, короче.
За своими похоронками Леха ходил в военкомат сам. Просил выдать справку, что вот он, сержант запаса Алексей Новиков, живой, стоит перед ними. Справку не дали — не в их компетенции. В общем, начались его обычные солдатские мытарства по выбиванию из государства правды.
— Тихомиров (Тихомиров — на тот момент главком внутренних войск. — Авт.) сказал, что мой плен мне засчитают как боевые и оплатят. Я пишу: оплатите мне за плен. Мне приходит ответ: нужна справка, что ты живой. Подтвердить, что существую. А как я подтвержу, когда на меня похоронки приходят? Короче, мне надо еще раз к Басаеву съездить — Басаев, дай справку, что я у тебя в плену был…
За войну, плен, почти два года госпиталей и девять сантиметров ноги Лехе заплатили единовременное пособие по ранению и материальную помощь. А боевые… Боевые заплатили за один день — за тот самый, когда его ранили. Больше он на войне вроде как и не был.
Впрочем, жаловаться на жизнь ему грех. У него семья, квартира, сын. Он самый известный «чеченец» в Башкирии. Общественник — член Башкирской организации участников вооруженного конфликта в Чечне. Лехе дали квартиру, пенсию — пять тысяч — по местным меркам просто огромную. Получая эти сто семьдесят долларов, Леха может не работать. И всего за девять сантиметров ноги.

Мы сидим в деревенской бане его отца, пьем местное пиво «Шихан». Лехина нога изувечена страшно.
— Как получилось, что меня бросили… Трое с моего расчета сбежали. Пришли к нашим, сказали, что все погибли. Лейтенант погиб, Санька погиб, я погиб. Ну а за мертвыми зачем лазить, живых класть? Их можно потом подобрать. Любой офицер такое решение примет, это правильно. Но если б они знали, что я живой, они бы забрали, конечно. А так…
— Ты не пробовал разыскать их?
— А что я у них спрошу? Зачем вы, сволочи, меня бросили? Да и потом… Если бы они не бросили меня всего такого в задницу раненного — кто бы я был? Калека, инвалид, который никому не нужен? В общаге с костылями, без ничего? Все, что у меня сейчас есть, есть потому, что я прошел через то, что прошел. На моем месте мог быть другой человек, и ты сейчас беседовал бы не со мной, а с другим. Просто так сложилось — оказаться мне там.
Тут Леха, пожалуй, все же лукавит. Судьба избрала именно его потому, что он — такой. Душа нараспашку. Чужих для него нет — все свои. И каждому Леха готов помочь.
— Парень со мной лежал, ему на фугасе ногу оторвало: ой, все плохо, ой, кому я нужен, все дела. Я говорю: «Подумаешь, ноги, руки — главное, чтоб мог род свой продолжать, детей воспитывать!». Однажды ложимся спать, он — раз, руку под подушку… И сразу: пацаны, спокойной ночи. Что-то, думаю, он слишком яро прощается со всеми. Подхожу на костылях, подушку отодвигаю, а там лезвие лежит. Ну, провел с ним профилактическую беседу… По башке настучал, короче (смеется). Выписались. Проходит какое-то время, я поехал к нему в гости. Приезжаю. Две девчонки, две машины, жизнерадостный пацан. Я говорю: слышь, а че это за девчонки-то? «Мои подруги, все дела». Я ему: слышь, а кому ты нужен-то, калека безногий? «Да па-ашел ты!» (смеется). В госпитале к каждому «чеченцу» приходили психологи: «Не переживай, жизнь продолжается, надо жить, детей рожать». Подходят ко мне — я: «Да-да, все верно» и давай свои взгляды на жизнь задвигать. Они: «Да ну тебя на фиг, ты сам как психолог, любого загрузишь» (смеется). Я на самом деле оптимист — мне просто хочется жить. Надо жить хотя бы ради тех ребят, кто погиб, чтобы их память держать в себе. Если мы сейчас все исчезнем, то некому будет вспоминать.

Аркадий БАБЧЕНКО, наш спец. корр.


От первого лица

КАК СПАСАЛИ РЯДОВОГО НОВИКОВА

В начале октября 1999 года майор ФСБ Сергей З. из антитеррористического центра показал мне видеокассету, на которой тяжелораненый пленный солдатик из внутренних войск (захвачен чеченскими боевиками в Новолакском районе Дагестана в сентябре 1999 г.) Алексей Новиков просил спасти его. Этот же офицер ФСБ представил мне посредника Ваху Мутузова, который готов был выехать в Чечню за раненым солдатом и выкупить его у полевого командира Тауса Багураева, если мне удастся официально решить вопрос по обмену пленного на брата Мутузова, находившегося под следствием за уголовное преступление, не связанное с войной в Чечне.
Голос за кадром на видеокассете говорил, что если раненому солдату не будет незамедлительно оказана помощь, то его ждут гангрена и смерть. Для убедительности чьи-то руки снимали с ноги Новикова перевязочные бинты.
Я сказал Мутузову, что обмен — дело долгое, для которого необходимо подготовить множество бумаг и получить должные санкции из прокуратуры и комиссии при президенте России по военнопленным. Пока мы будем этим заниматься, солдат может погибнуть. Мое предложение: ты, Ваха, вытаскиваешь солдата, а я становлюсь твоим должником, пока не выйдет твой родственник. При этом дал Мутузову письменные заверения. Он согласился.
Зам главного «Новой» и депутат Госдумы Юрий Щекочихин связался с командующим внутренними войсками генералом Овчинниковым, который ради спасения своего солдата обязался открыть для Мутузова «коридор» для переправки его в Грозный и обратно.
Столица Чечни была окружена федеральными войсками. Вместе с Мутузовым вылетел в Моздок и журналист «Новой газеты» Владлен Максимов: он должен был осуществлять координацию действий Мутузова с офицерами внутренних войск.
Через двое суток Ваха Мутузов вывез раненого пленного российского солдата из Чечни. Алексей Новиков сразу же был доставлен в Москву в Центральный госпиталь внутренних войск. Спустя два года по нашему представлению, утвержденному комиссией по помилованию Приставкина, президент России Владимир Путин помиловал родственника Вахи Мутузова, и тот вышел на свободу.

Вячеслав ИЗМАЙЛОВ, военный обозреватель «Новой»

"Новая" № 47.