Анна Бродски
(пер. с англ. Е. Калашниковой)
Анна Политковская в книге “Вторая чеченская” рассказывает трагическую историю, типичную для Чечни в период войны. Эта история произошла в селении Старые Атаги в январе 2001 года. Российские войска установили блокаду села; в это время у местной жительницы начались роды [1]. Ее родственники попросили у военных разрешения отправить роженицу в больницу. Когда наконец разрешение было получено, у женщины начались схватки и она не могла самостоятельно передвигаться.
Ее родственники нашли машину, но, когда они подъезжали к больнице, их остановила еще одна группа солдат. Роженице и водителю, словно арестованным боевикам, приказали встать к стене и широко расставить ноги. Женщина, не в силах терпеть родовые муки, опустилась на землю и родила мертвого ребенка. Политковская делает горький вывод: “Многое можно понять и заставить себя осознать, с многим сжиться и пропустить мимо ушей, но представить себе, о чем в тот момент думали солдаты, наблюдая перед собой рожающую женщину... в полубессознательном состоянии, но в требуемой позе — с расставленными ногами?”[2]
Военные так объяснили ситуацию родственникам роженицы: “Мы приехали сюда убивать живых, а не помогать рождающимся”[3]. Почему эти солдаты перестали считать жителей чеченских сел — женщин и детей — людьми? И кем они считают самих себя, когда совершают такие чудовищные поступки?
Как утверждают многие исследователи геноцида, было бы ошибкой считать военных, участвующих в операциях против мирного населения, садистами или прирожденными преступниками. Авторы труда о проблемах геноцида Фрэнк Чок и Курт Джонассон проанализировали множество случаев с древних времен до наших дней. По мнению этих исследователей, убийство беззащитных людей является в основном следствием подстрекательства со стороны правящего режима или влиятельных политических группировок [4]. Более того, благодаря политической пропаганде солдат считает, что он не связан с жертвой никакими “взаимными обязательствами”. В его глазах враг предстает опасным недочеловеком [5].
Питер Френч, автор работ об этнических чистках в Сербии, также полагает, что далеко не все современные военные преступники нарушают закон в повседневной жизни, вдали от зоны военных действий. Он подчеркивает, что большинство военных преступников считают своим моральным долгом калечить, пытать, насиловать и убивать представителей враждебной этнической группы [6]. По утверждению Френча, это “чувство долга” вызвано политической пропагандой.
Френч занимается Сербией, но его выводы справедливы и в отношении геноцида чеченцев. Без сомнения, российские политики поддерживают атмосферу расовой ненависти по отношению к чеченцам. К примеру, Михаил Барсуков, в середине 1990-х годов — руководитель ФСБ, в 1996 году заявил журналистам: “Чеченец может быть только убийцей, грабителем или, на худой конец, вором. Других чеченцев не бывает”[7].
Однако в последнее время расистские настроения распространились не только в среде военных и чиновников, экономически заинтересованных в продолжении войны, но весьма популярны у широких слоев населения и у интеллигенции [8]. Следовательно, геноцид в Чечне во многих отношениях необычен. Он не вписывается в схемы, созданные учеными на примере прежних случаев геноцида — даже таких недавних, как в Сербии. Теоретикам, изучающим геноцид, необходимо принять во внимание беспрецедентные и вызывающие большую тревогу события в Чечне.
Большинство исследователей национализма считают националистическую идеологию нисходящим феноменом — то есть такая идеология обычно вырабатывается правящей верхушкой и транслируется широким массам [9]. Однако в современной России отсутствует официально принятая националистическая идеология, подобная той, что существовала при Гитлере, Муссолини или даже в Югославии при Слободане Милошевиче. Более существенным стал “восходящий” характер расизма, — расизма, во всей своей гнусности проявившегося во время чеченского конфликта. Российская культура пронизана античеченской риторикой, характерной для всех слоев общества — элиты, военных, интеллигенции и менее образованных слоев. Расистские взгляды весьма распространены в массовой литературе, популярных фильмах, телесериалах, в текстах, которые публикуются на интернет-сайтах. Таким образом, человек, совершающий насилие над мирным населением на чеченской войне, — не такая уж невинная жертва государственной пропаганды. Он ее добровольный потребитель, а нередко и активный автор — например, пропагандистских сайтов и сетевых публикаций [10].
Кроме того, обычно геноцид — характерное следствие старых этнических стереотипов и давней вражды. Вековую ненависть, вспыхивавшую в трудные времена, использовали для оправдания Холокоста в Германии [11] и не так давно для оправдания этнических репрессий в Сербии. Но события в Чечне не опираются на устойчивые традиции межэтнической вражды и отличаются необычайно быстрым процессом дегуманизации. За короткое время появилось множество фильмов, романов и сайтов античеченской направленности [12].
Несомненно, на представление россиян о чеченцах (и вообще о народах Кавказа) в значительной степени повлияли произведения таких писателей XIX века, как Пушкин, Лермонтов и Толстой. Харша Рам указывает, что огромное влияние на риторику первой чеченской войны оказали литературные мифы XIX века, в которых чеченцы предстают “дикарями”, а русский народ — “порабощенным”[13]. Но ни один из этих мифов прошлого не разжигал ту ненависть, что могла бы стать основой геноцида. Немаловажная деталь: в 1944 году, когда все чеченцы были по приказу Сталина депортированы в Казахстан, операцию пришлось проводить тайно — в русском и других народах тогда не было ненависти к чеченцам, которую Сталин мог бы использовать в своих интересах.
На примере Чечни мы видим новую форму идеологически поддержанного геноцида. В этой статье я предполагаю исследовать феномен антигуманистической риторики, созданный практически “на пустом месте” современной российской культурой. Многие из анализируемых здесь книг пользуются популярностью у “невзыскательного” читателя. Например, такие авторы, как Дмитрий Черкасов, Лев Пучков и Виктор Доценко, пишут националистические боевики, рассчитанные на массовую аудиторию. Эти писатели повествуют о невероятных приключениях сильных и справедливых российских военных, которые сражаются со злом, воплощенном в чеченцах. Подобные масскультные тексты не только потакают низкопробным вкусам, но и способствуют формированию общественного мнения. Настроение, которым проникнуты эти книги, дает возможность выделить и систематизировать определенные тенденции и обнаружить логику в неразберихе постсоветского общественного кризиса, а также в ненависти, жестокости и насилии, которые вызваны этим кризисом.
Прежде чем приступить к анализу романов Д. Черкасова, Л. Пучкова, В. Доценко и некоторых других авторов, следует изложить рабочую гипотезу: обе чеченские кампании и та общественная поддержка, которую они получили — особенно вторая, — во многом опираются на отчаянное стремление многих людей вновь обрести утраченное чувство национальной идентичности. Юрген Хабермас подчеркивает, что идентичность становится структурной проблемой при изменившихся обстоятельствах, в которых традиционные верования и обычаи воспринимаются как исчерпанные [14]. Когда-то подобные верования и обычаи составляли незыблемую основу общества, придавали стабильность и отличительные черты отдельным группам населения и давали каждому из членов этих групп поддерживающее чувство идентичности. По мнению Хабермаса, когда столь серьезные и могущественные силы отходят в прошлое, неминуемо наступает личностный кризис: люди должны решить, что помогает им по-прежнему сохранять достоинство. Даже наиболее консервативно настроенные члены коллектива вынуждены объяснять и легитимизировать правильность своих представлений о добре, которые прежде не вызывали каких-либо возражений.
Постсоветская Россия находится в трудном и неприятном положении, в ситуации “личностного кризиса” современного общества. На протяжении большей части ХХ века большинство россиян было избавлено от необходимости мучительного выбора между различными вероучениями: коммунистическая партия ввела официальную тоталитарную идеологию. Общественные “правила игры” определялись почти исключительно линией партии. Неожиданный крах Советского Союза привел россиян в замешательство относительно своей коллективной идентичности. Это замешательство стало опасным и чреватым непредсказуемыми последствиями. Одним из наиболее заметных и удручающих результатов краха советской идеологии стал жесткий национализм. Зверства, совершаемые российскими войсками в Чечне, в значительной степени обусловлены катастрофически высокой долей ультранационалистических настроений в обществе.
Однако крайний национализм — это лишь симптом гораздо более глубокого кризиса. Многие националистические идеи взяты на вооружение замечательными, весьма достойными писателями, которых едва ли можно причислить к шовинистическому лагерю. Одной из причин распространения этой заразы является очень большая роль мифов в изображении Чечни и чеченцев. Упомянутые мифы представляют собой стереотипные картины злодеяний, не имеющих почти никакого отношения к реальным чеченцам. Тем не менее они оказывают огромное влияние как на писателей, их использующих, так и, к сожалению, на читателей.
Эти изображения злодеяний — в сущности, не что иное, как параноидальные представления о “чужих” — коварных и безжалостных врагах мирных граждан. Благодатной почвой для формирования подобных мифических представлений о “чужих”, безусловно, является антисемитизм. Одна из самых удивительных и достойных сожаления особенностей такого мифотворчества — его беспринципный характер: авторы оппортунистически используют картины злодеяний различных эпох в отрыве от контекста.
Миф вызывает сильный эмоциональный резонанс, поэтому его очень трудно развенчать даже при помощи очевидных фактов. По словам Ролана Барта, миф — это история, принимающая вид вселенной; то есть в застывшем мифологическом времени случайность представлена в виде закономерности [15]. В данной статье я попытаюсь проанализировать следствия тонкого наблюдения Барта — как бесконечные и, в сущности, иррациональные мифические парадигмы “чужеродности” и “злодеяний” оказывают влияние на реальные исторические события.
II
Общераспространенное представление о чеченцах основывается на целом ряде бессистемно подобранных, зачастую несовместимых мифов, порожденных различными историческими ситуациями. Эти мифы объединяет не последовательность и логика событий, а единственная цель: доказать, что чеченцы — вероломные, растленные, примитивные существа. Источниками для этого раздела стали произведения популярных авторов (таких, как уже названные Дмитрий Черкасов, Лев Пучков и Виктор Доценко, а также, например, Владимир Угрюмов), которые описывают невероятные приключения русских “суперменов”, сражающихся с чеченцами. Авторы дешевых книг не только приспосабливаются к настроению многих людей — они ясно выражают его и поддерживают. В этих романах и повестях находят продолжение народные мифы о святости, славянофильство XIX века, сталинизм и — что особенно бросается в глаза — антисемитизм.
Одним из ярких примеров создания новых мифов на основе традиционных и признанных может служить история русского юноши Евгения Родионова, убитого в Чечне за то, что он не отрекся от православия и не снял серебряный крестик, который носил на шее. Согласно сообщению газеты “New York Times”, “новый неофициальный российский святой Евгений Родионов, погибший на войне в Чечне, канонизирован не Русской православной церковью, а народом, на волне всеобщего поклонения”[16]. Далее в сообщении сказано: “В России получили широкое распространение... портреты этого юноши — то в военной форме, то в рясе, то с оружием, то с крестом в руках, но неизменно с нимбом над головой”.
Это религиозное рвение вызвано к жизни по меньшей мере двумя тенденциями, преобладающими в современной России. Во-первых, мученическая смерть Родионова укрепила многих россиян в том мнении, что они являются жертвами Чечни — что явно идет вразрез с истинным положением дел. Население России в 2004 году составляло, по оценкам Российской федеральной службы государственной статистики, около 143,8 миллиона человек (с оговоркой, что оно составляло в 2000 году примерно 145 миллионов человек и продолжает медленно уменьшаться) [17]. В 1994 году, перед началом боевых действий, в Чечне было около 1,1 миллиона жителей, а к началу второй чеченской кампании — в 1999 году, — по данным Международного фонда “Историческое и культурное наследие Чечни”, оставалось приблизительно 350 тысяч человек [18].
Однако, несмотря на то что почитание Родионова отражает мнение россиян о себе как о жертвах, оно также парадоксальным образом связано с идеей непобедимости России. Посвященная Родионову статья на сайте “Русское воскресение” возвещает: “Он доказал, что еще живо православие, что еще и сейчас, после стольких десятилетий свирепого атеизма, после стольких лет безудержного демократического разврата, способна Россия, как и в прежние времена, рождать мучеников за Христа, и, значит, она непобедима, как бы ни предавали ее в Кремле...”[19] Стихийное почитание Е. Родионова как святого свидетельствует о том, что многие вновь стали считать Россию вместе с ее политическими интересами “священной” державой. Подобное “освящение” российских политических интересов позволяет осуществлять геноцид под видом “крестового похода”. Это, несомненно, новый феномен, вызывающий большую тревогу. Он способствует сдвигу общественного внимания ко всему иррациональному и абсолютному, а также отражает нежелание общества бороться против фатальной и бесчестной политики.
Другим источником античеченской пропаганды является антисемитизм. Характерные черты, которые нацисты приписывали евреям, сегодня “не задействованы” и могут быть произвольно приписаны любой группе “виноватых”, в данном случае — чеченцам. Одна из причин этого феномена, возможно, состоит в том, что — как заметил французский философ Анри Глюксман — при каждом большом историческом катаклизме вновь становятся мыслимыми и осуществимыми акты грубого произвола, которые еще недавно трудно было вообразить [20]. Холокост — не просто страшное заблуждение, которое уже было, — он еще может повториться. Он превратился в своего рода дьявольскую парадигму, которую то и дело воспроизводят государства и народы, осуществляющие геноцид. В наше время зло олицетворяют уже не евреи, а чеченцы: их изображают как коварных и жестоких врагов, которые оказывают большое влияние на экономику и одержимы звериной ненавистью к России. По словам российских военных, это чертовски хитрые и упрямые люди.
Возможно, главный антисемитский стереотип, используемый авторами подобных книг, — миф об экономическом господстве безмерно богатого национального меньшинства [21]. Этот параноидальный бред нашел выражение, например, в “Протоколах сионских мудрецов”, основная идея которых сводится к еврейскому заговору, цель которого — завоевание экономического и политического господства [22]. Изображать чеченцев группой, могущественной в экономическом отношении — более того, приучившей русских к смирению и послушанию, — значит давать волю давно знакомым сюжетам, рассчитанным исключительно на эмоции.
Вот, например, как Лев Пучков описывает нападение чеченских боевиков на пассажирский автобус: “Что ж, к чеченскому диктату у нас привыкли — они до войны давили русаков, где могли, своим превосходством; угнетали, обирали, издевались — это у нас в порядке вещей” [23]. Дмитрий Черкасов утверждает, что на протяжении двух войн чеченцы сохраняют экономическое и административное господство: “Руководят всегда чеченцы... Русские просто шуруют на том участке работ, что им определяют многоопытные вайнахи. Так уж сложилось за всю новейшую историю двух чеченских войн конца двадцатого века” [24].
Почти во всех книгах о войне в Чечне затрагивается тема преуспевания чеченцев. В своих военных мемуарах Вячеслав Миронов, бывший офицер Российской армии, с горечью пишет о прочных, хорошо построенных домах в чеченских селениях [25]. Крайний националист Александр Проханов не без зависти утверждает, что чеченцы якобы упитанны и хорошо одеты. У главного героя его романа “Чеченский блюз” вызывают злобу кирпичные дома в зажиточных чеченских городах [26].
В этом романе Проханова война начинается в результате происков еврея-олигарха из Москвы. Жестокий олигарх наделен всеми качествами, которые антисемиты приписывают евреям: он богат, коварен, безжалостен, мало того — он растлевает русских женщин. Предприимчивость олигарха, содействующего началу войны, не только освобождает российских военачальников от ответственности за решение вступить в Грозный, но и превращает русских в жертв чеченцев с одной стороны и евреев — с другой.
Поступки чеченских боевиков у Проханова также описаны в основном языком мифов, заимствованным из антисемитского дискурса. В одном из самых отвратительных мифов о евреях утверждается, что согласно своему вероучению иудеи должны убивать христиан и добавлять их кровь в мацу [27]. Этот миф о кровавых иудейских ритуалах взят на вооружение некоторыми современными российскими авторами, которые пишут о чеченцах. К примеру, в романах “Идущие в ночи” и “Чеченский блюз” Проханов высказывает предположение, что в Грозном чеченцы совершают ритуальные убийства русских солдат. В романе “Идущие в ночи” всеведущий повествователь описывает сцену ритуального убийства, используя религиозную символику: русского солдата обезглавливают над чашей, в которую стекает кровь. Солдат отказывается принять ислам, и его предают мученической смерти таким же образом, как Иоанна Крестителя [28]. Создавая в высшей степени отвратительный образ двуличных чеченцев, описание этого ритуала Проханов связывает с парадигмой Тайной Вечери.
В романе “Чеченский блюз” злые чеченцы одурачивают добрых и простодушных русских солдат. Жители Чечни приветствуют военных, вступающих в Грозный, и приглашают их к себе встречать Новый год. Чеченцы убеждают “федералов” в своей преданности России. На праздничном столе появляется библейское угощение — хлеб и вино. Особенно существенной деталью является преломление свежего хлеба; Проханов то и дело обращает внимание читателей на этот жест:
— Возьмите хлебушек, откушайте! — по-русски, с говорком, произнесла молодая чеченка, протягивая Кудрявцеву полотенце с хлебом. — Тепленький! Из печки вынула! — Она улыбалась, кивала. Хлеб сдобно белел, румяный, пышный. Кудрявцев, помедлив, потянулся из люка, дотронулся до хлеба. Отщипнул податливый мягкий ломоть. Сунул в рот, почувствовал его ароматную душистую мякоть.
Вину тоже придается большое значение. “Какой-то старик чеченец достал из-под полы бутыль с темным вином, наливал в стаканчик... Он поднял к губам стакан, пил темное, уменьшающееся в стакане вино, двигая сильным смуглым кадыком, и цепочка у него на шее дрожала. Кудрявцев выпил свое вино, испытав наслаждение от терпкой душистой сладости”.
Внезапно хозяева-чеченцы нападают на своих русских гостей, и пир оборачивается резней. Эта сцена совместной трапезы явно отсылает к истории Тайной Вечери: начавшись с демонстрации преданности и дружелюбия, она кончается предательством. Проханов не только разрушает представление о чеченском гостеприимстве, но и высказывает идею, связанную с антисемитскими мифами: всякий абсолютный враг всегда сродни Иуде [29].
Вероломство “Иуд”-чеченцев — излюбленная тема авторов военной прозы. В рассказе Игоря Марюкина “Три ночи, четыре дня” добрый и доверчивый русский солдат угощает чеченского ребенка конфетой и попадает в засаду [30]. В повести “Просто командировка” Валерий Горбань утверждает, что чеченцы не только вероломны, но и трусливы: “Крутых из себя строите, а сами только из-за угла убивать умеете” [31].
Кроме того, противника можно представить бесчеловечным, придав ему нездоровую, патологическую сексуальность. Нацисты изображали евреев похотливыми, склонными к истерике вырожденцами[32]. Основу сюжетов некоторых приключенческих книг — таких, как “Кровник” Льва Пучкова, “Охота Бешеного” Виктора Доценко и “Панкрат” Андрея Воронина, — составляют распутства чеченцев и их якобы чрезмерная сексуальность [33]. В этих романах чеченцы ради удовлетворения своих сексуальных аппетитов похищают и насилуют русских женщин и содержат гаремы с русскими рабынями и наложницами. Благородный русский герой мстит за совершенные чеченцами преступления, и война неизбежно превращается для него в личный императив.
И, наконец, чтобы придать легитимность вторжению российских войск в Чечню, в качестве образца провозглашаются меры принуждения времен сталинизма. Характерно, что устаревший сталинистский термин “раскулачивание” ныне служит предлогом для грабежа. Например, в повести Валерия Горбаня “Просто командировка” солдат, ворвавшийся в богатый чеченский дом, находит оправдание своему поведению при помощи знакомого политического термина: “Вот они про наше мародерство орут, а сами сюда полгорода стянули... Раскулачить бы” [34].
Авторы современных остросюжетных романов пропагандируют геноцид и одобряют деятельность Сталина по решению “чеченского вопроса”. Русский герой романа Дмитрия Черкасова “Атака”, вызволяющий из плена своих земляков, сожалеет о том, что Сталин уничтожил не всех чеченцев (“Зря Виссарионыч их не добил”) [35]. В романе описывается, как небольшой отряд казаков уничтожает всех жителей чеченского села. Яркое, подробное описание убийства сотен мужчин, женщин и детей приводит читателя в оцепенение и притупляет первоначальный шок. Роман достигает кульминации, когда казаки занимают село и заживо сжигают его жителей в бункере, где те пытались укрыться [36].
Эта книга показывает, в каком направлении античеченские романы и повести влияют на умонастроение российской общественности (не говоря уже о влиянии самой войны, которая длится вот уже десять лет). Похоже, благодаря нынешней политической и культурной атмосфере в России дегуманизация чеченцев успешно завершена. То, что беллетристика — особенно легкое “мужское” чтиво — отличается пренебрежительным отношением к большинству элементарных норм, принятых в человеческом обществе, является очень опасным симптомом [37]. Потребители подобной литературы становятся равнодушными к ужасам войны и привыкают к мысли о том, что чужие страдания больше не имеют значения.
III
“Может быть, ваши сердца оттают” — такими словами Анна Политковская начинает рассказ об ужасных страданиях, которые российская агрессия принесла в маленький чеченский городок 38. Почти каждую неделю “Новая газета” публикует ее репортажи о людском горе. Политковская и сотрудники “Новой газеты” не одиноки. Против войны в Чечне выступают Эльвира Горюхина и другие члены общества “Мемориал” (О. Орлов, А. Черкасов, У. Байсаев, Д. Грушкин). Примечательно, что их антивоенные взгляды находят выражение в подробных описаниях конкретных злодеяний.
Этот контраст наводит на некоторые размышления. С одной стороны — пространные повествования о мифической борьбе добра и зла; с другой — подробные, основанные на фактах отчеты о каждом конкретном случае. Как писал некогда Поль Рикёр, люди придумывают мифы в попытке понять смысл жизни и законы, определяющие судьбу человека [39]. Однако в этих поисках смысла таится серьезная опасность. Националистические произведения, основанные на вымысле, дарят читателю утешительную иллюзию понятного мирового порядка и превосходства мифотворцев. В противоположность этим мифам антивоенные очерки, основанные на конкретных случаях и фактах, не дают читателю возможности ни смягчить, ни отвергнуть реалистическое изображение людских страданий.
Правозащитники отстаивают свою позицию, сознательно избегая обобщений, характерных для мифов. Более того, они призывают нас сосредоточить внимание на самом существенном факте — человеческих страданиях. Сочинители националистических мифов пытаются возбуждать гордые чувства патриотизма, попранной справедливости, этнического превосходства, а правозащитники, в противоположность им, стремятся пробудить сострадание. Проза, основанная на вымысле, проникнута фанатизмом: авторы рисуют картину тысячелетнего превосходства русских над диким чеченским народом. Антивоенные тексты, напротив, отличаются поразительным беспристрастием: в них приводятся сотни сообщений о жертвах с обеих сторон конфликта. Таким образом, правозащитники пытаются вызвать сочувствие не к той или иной стороне, а к людскому страданию в целом. Благодаря простому изложению фактов, отказу от пространных повествований и сосредоточению на конкретных случаях тексты правозащитников проникнуты антимифической направленностью. Они самым существенным образом дополняют пугающую картину национализма и распространения мифов, играющих огромную роль в чеченском конфликте.
Яркие антивоенные тексты представлены в сборнике “Здесь живут люди. Чечня: хроника насилия”, совсем недавно изданном правозащитным обществом “Мемориал”[40]. В нем рассказывается о многочисленных нарушениях прав человека в Чечне. В качестве эпиграфа книге предпосланы слова В.В. Путина, который в ответ на вопрос журналиста о нарушении прав человека в Чечне сказал: “Вы говорите о нарушениях прав человека. Чьих прав? Конкретно — имена, явки, фамилии!” [41]
Авторы “Хроники” дают ответ на вопрос, заданный Путиным. Они называют имена и адреса жертв и приводят подробные, зачастую душераздирающие описания конкретных нарушений прав человека. Правам человека в книге придается особое значение — в том числе и таким привычным элементарным нормам, как “право на жизнь, свободу и личную безопасность”, “недопустимость пыток и жестокого, бесчеловечного, унизительного обращения или наказания”, “право на справедливое и публичное слушание в суде” [42]. Как явствует из “Хроники”, эти права, сформулированные во Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН в 1948 году, нарушаются в Чечне ежедневно.
Однако авторов “Хроники” волнуют не нарушения абстрактных норм, а страдания каждой жертвы. “Мы лишь пытались навести на резкость, сфокусировать внимание на главном — на страдании людей”[43]. Эти кропотливо задокументированные свидетельства поистине ужасают. По словам известного правозащитника Сергея Ковалева, написавшего предисловие к “Хронике”, материал, собранный в этой книге, “сочится кровью” [44]. В “Хронике” документально доказано, что в Чечне существует ряд проблем, уже ставших привычными, но доказательствами являются конкретные случаи. Авторы подробно рассказывают о похищении мирных жителей Чечни федеральными войсками, о содержании военнопленных в ямах, о пытках, изнасилованиях, казнях без суда и следствия, грабежах и бессмысленном разрушении домов во время так называемых зачисток. Книга почти не подвергалась редакторской обработке, и, несмотря на ясность политической цели (а может быть, именно благодаря этой ясности), в ней практически отсутствует политический комментарий.
Вместо того чтобы обращаться к читателю на концептуальном уровне, авторы стремятся вызвать одно из самых сильных ответных чувств, свойственных человеку, — жалость, которую может вызывать только истинное страдание даже у совершенно незнакомых людей. Известный общественный деятель Валерия Новодворская кратко сформулировала значение жалости в борьбе против войны и безудержного насилия: “У интеллигентов и демократов в этой войне одно предназначение: как героиня “Кукушат” А. Приставкина Сандра, бежать наперерез войне и кричать “Жалость! Жалость! Жалость!””[45]
Безусловно, вызвать жалость у совершенно незнакомых людей — невероятно трудная задача. По мнению Элейн Скарри, трудно описать как чужую боль, так и свою собственную. Ведь не существует языка боли, и, чтобы вообразить ее, требуется готовность другого человека. Еще сложнее представить себе боль члена иного общества, чем твое собственное [46]. Скарри пишет: “То, что трудно вообразить себе [чувства] другого, — не только проблема, которая выражена в причинении боли, но и причина этого действия. Боль причиняется именно потому, что нам нелегко поверить в реальное существование других людей”[47]. Да, представить себе чужую боль нелегко, что вполне естественно, однако в случае с чеченцами эту трудность усугубляют огромные усилия, предпринимаемые в России с целью дегуманизации данной этнической группы [48].
Несмотря на то что пробуждать в людях жалость очень трудно, в работах некоторых выдающихся мыслителей, занимающихся вопросами этики, этому чувству придается первостепенное значение [49]. Адам Смит в своей “Теории моральных чувств” создает целую доктрину добродетельной жизни на основе способности постороннего наблюдателя относиться с сочувствием к страдающим людям. Смит утверждал, что оценивать наши достоинства можно только согласно тому, как мы относимся к другим людям [50]. Многое Смит, безусловно, позаимствовал у античных философов — в частности, у Аристотеля, который считал сострадание главным чувством, которое пробуждают в зрителе герои трагедии. Жалось, даже если она выражается как эстетическое чувство, играет очень важную роль в добродетельной жизни: художественное или литературное произведение, пробуждающее это чувство, способствует осознанию истинности существования окружающих людей. По мнению Ж.-Ж. Руссо, чувство жалости составляет основу воспитания идеального гражданина. В романе “Эмиль, или О воспитании” он много пишет о том, что людей нужно учить состраданию [51].
Следует обратить внимание по меньшей мере на три особенности сочувствия. Во-первых, как полагают Аристотель и Адам Смит, сострадание прежде всего вызывает частный случай. Никто не испытывает чувства жалости ни к человечеству, ни к абстрактным принципам. Для этого чувства нужен определенный объект — нужны конкретные женщины, дети и мужчины.
Во-вторых, возникая на уровне инстинктивной симпатии к другому человеку, чувство сострадания — по крайней мере потенциально — сближает людей независимо от их национальной, религиозной и этнической принадлежности. Это чувство — хорошая основа для представлений о единстве всего человечества. В-третьих, несмотря на то что чувство жалости носит всеобъемлющий характер, оно необходимо и для сохранения жизнеспособности отдельных групп — прежде всего гражданского общества. По мнению Руссо, гражданское общество должно внушать своим гражданам мысль о необходимости сочувствия. Не менее важно, вероятно, и то, что Адам Смит был не только выразителем идеи сострадания, но и, как считают многие, творцом современного либерального законодательства, а также создателем теории капиталистической экономики. Во всяком случае, как подчеркивает философ Марта Нуссбаум, идеальных политических институтов не существует, поэтому остается надеяться только на то, что “отзывчивые, сердобольные люди всегда будут подавать нам пример необходимой политической проницательности”[52].
Эти особенности сострадания наводят на мысль о том, что оно может служить политическим инструментом.
В современной России термин “права человека” по-прежнему практически лишен всякого смысла. Поэтому авторы из “Мемориала” ограничиваются простым изложением фактов, которое тем не менее пробуждает в читателях острое, мучительное чувство жалости к ближнему. Это может привести к поразительным результатам — ведь читатели привыкли к руководящей роли автора. Как правило, автор служит своего рода амортизатором, уменьшающим силу воздействия страшных фактов при помощи комментария, рассчитанного на то, чтобы объяснить их значение и поместить в более широкий контекст. Благоразумие и интеллект автора убеждают читателя в том, что мир и вправду устроен разумно. Однако читатель “Хроники” остается один на один с изложенными в ней страшными фактами, и ему приходится самому справляться с этим тяжким эмоционально-психологическим бременем.
Рассмотрим, например, описание телесных повреждений гражданского жителя Чечни, похищенного солдатами федеральных войск во время зачистки в селении Старые Атаги 7 сентября 2000 года. Согласно отчету, приведенному в “Хронике”, “тело Эдилбека Исаева было страшно изувечено, на нем обнаружили следы жестоких пыток, в том числе электротоком и огнем. В верхней части туловища имелись многочисленные колотые, резаные и огнестрельные раны. С правой стороны груди глубокая резаная рана. При обследовании выяснилось, что у убитого отсутствуют три ребра и легкое, шея сломана и прострелена насквозь, отрезаны левое ухо и кончик носа. Правая рука оказалась полностью раздробленной, второй и трeтий пaльцы левой руки отстрелены, ноги, как и позвоночник, вероятнее всего, сломаны, так как были неестественно подогнуты. Вдоль всего позвоночника зафиксированы раны, нанесенные острым предметом, все тело было покрыто синяками и ожогами. И в довершение всего, Исаев, возможно, еще при жизни был скальпирован”[53].
Приводя другой пример, авторы рассказывают об убийстве семилетней девочки солдатами федеральных сил. “Семилетнюю Зулихан в тот день не нашли. Родственники убитых надеялись, что родители не взяли ее с собой и она осталась жива. Но один из родственников подобрал на месте убийства детскую шапочку с круглой дыркой, пятнами крови и детскими волосиками”. Авторское отношение здесь выражено словами “шапочка” и “волосики”[54]. Свою скорбь авторы выражают лишь косвенно — употребляя уменьшительные существительные при описании шапки и волос ребенка.
Кроме того, авторы из “Мемориала” приводят слова самих жертв, причем без комментариев. Например, одна женщина рассказывает о том, как солдаты угрожали автоматами ее немой двенадцатилетней дочери. “В мой дом также ворвались русские. У меня больная двенадцатилетняя девочка, она немая. Когдa солдаты направили на нее автомат, она сильно испугалась, вырвалась у меня из рук и побежала по улице. Это очень развеселило военных, они долго смеялись”[55].
Текст “Хроники” представляет собой незабываемое и подробное документальное свидетельство ужасных страданий, причиненных сотням мирных жителей Чечни. Людей зверски избивают и пытают электрическим током. Им вливают в рот кипяток. Женщин насилуют и сжигают заживо. Тем не менее авторы “Хроники” не поддаются искушению разделить мир на добро и зло: среди погибших нет ни искупительных жертв, ни искупителей, и никто из авторов огульно не обливает грязью русский народ.
И в самом деле, наряду с репортажами о страданиях чеченцев “Новая газета” и “Мемориал” публикуют свидетельства страданий российских солдат и гражданских лиц в Чечне. Например, по словам чеченцев, прошедших фильтрационные лагеря, зачастую жертвами побоев и пыток становятся не только чеченские пленные, но и российские новобранцы. Акты бандитизма со стороны чеченцев задокументированы в “Хронике” так же тщательно, как и случаи нападения федеральных войск на гражданское население. Жестокость и страдание — вот и все, что вызывает тревогу у писателей-правозащитников.
Российским правозащитникам предстоит еще долгая борьба. И все же влияние этого честного изложения фактов уже становится заметным. Некоторые поэты и прозаики отказались от вымысла и решили создавать произведения, основанные на фактах. Например, поэт Михаил Сухотин в своем антивоенном стихотворении “Стихи о первой чеченской кампании” не стал изображать вымышленные страдания. Описывая злодеяния, совершаемые в Чечне, он воспользовался материалом, предоставленным правозащитными группами (к тексту дано примечание: “Фактическая сторона поэмы основана на показаниях десятков свидетелей Международному Неправительственному Трибуналу (по материалам конференции фонда “Гласность” — Стокгольм—Москва—Прага, 1995—1996 гг.), материалах, собранных обществом “Мемориал”, кинодокументах о войне 1994—1996 гг., а также на некоторых о ней свидетельствах, выяснявшихся в личном общении”. Рисуя образ человека, уцелевшего после операции российских войск, — отца, снимающего с деревьев в саду фрагменты тел своих детей, Сухотин, как и авторы “Хроники”, пытается обходить национальные и этнические барьеры и взывает к врожденному читательскому чувству сострадания [56].
В этом же направлении работает и Елена Калужских, драматург и режиссер из Челябинска. В пьесе “Солдатские письма”[57] она использует подлинные письма солдат женам и матерям, а также интервью с адресатами. Это волнующий, очень грустный, абсолютно правдивый рассказ о юношах, напрасно пожертвовавших жизнью.
IV
Как сказано выше, способность к состраданию является основной чертой характера настоящего гражданина и имеет важное политическое значение. Это чувство тесно связано с возмущением, сочетающим в себе гнев против преступников, жестоко расправляющихся с беззащитными людьми, и страх за себя и своих близких, которые могут оказаться в схожей ситуации. Известный американский политолог Джудит Шкляр указывает на сложность нашего отношения к умышленно жестоким поступкам. Она пишет: “Судя по всему, жестокие поступки не только вызывают у нас жалость, но и оскорбляют наше чувство справедливости. Ни один ребенок не заслуживает грубого, жестокого обращения. Наложение наказания — законная прерогатива карательных органов, а также органов образования и национальной безопасности. Но если наказание выходит за рамки закона, мы считаем его “несоразмерным преступлению” и запрещаем применять”[58].
Несомненно, авторы из “Мемориала” надеются вызвать у читателя ответные чувства, в том числе и возмущение страшной несправедливостью. Чувство негодования, вызванное злодеяниями российских военных в Чечне, наверняка приблизит читателя к осознанию того, что покончить с произволом можно только через введение правовых норм.
Русские издавна гордятся своей способностью к состраданию. Более того, многие русские утверждали, что они отличаются от других, не столь великодушных европейских народов своим жалостливым характером. Например, И.А. Гончаров писал, что в Англии сострадание регулируется посредством разнообразной благотворительной деятельности, организованных пожертвований и налогообложения. В России, наоборот, сострадание — вопрос личного великодушия и признак истинно русской духовности (“Фрегат “Паллада””) [59]. То есть, по мнению Гончарова, чувство жалости, искони присущее русским, отличается от официального сочувствия, находящего конкретное выражение в странах Запада, только тем, что является исключительно личным делом.
Авторы из “Мемориала” и журналисты “Новой газеты” пытаются, так сказать, “де-приватизировать” русское чувство сострадания — придать ему конкретное воплощение и поместить в ряду общепринятых норм, касающихся прав человека. Это, безусловно, полностью стирает различие, подмеченное Гончаровым, который довольно пренебрежительно относился к западным методам придания сочувствию официального статуса — или законной силы. Авторы “Хроники” используют пресловутую способность русских к состраданию, чтобы разработать новые моральные нормы и на их основе добиться наконец официального признания прав человека.
Однако это не просто вопрос морали. Защита прав человека очень важна не только для народа Чечни, но и для экономического и политического развития всей современной России. По словам Юргена Хабермаса, права человека подобны “двуликому Янусу”: с одной стороны, в их основе лежат нормы морали, с другой — закон [60]. Хабермас подчеркивает, что законодательство, защищающее права человека, “удовлетворяет насущным требованиям современных экономических структур, которые полагаются на решения, децентрализованно принимаемые многочисленными независимыми деятелями”. Если современная экономика нуждается в соблюдении прав человека, значит, по словам Хабермаса, “одним из необходимых условий коммерческой деятельности, основанной на предсказуемости, ответственности и добросовестном протекционизме, является... незыблемость закона”[61]. Хабермас связывает права человека с созданием демократического объединения граждан, которые договариваются принимать законы совместно. Такая картина наверняка обладает привлекательностью для любого общества.
Другими словами, это не только вопрос прекращения насилия в Чечне, хотя и он чрезвычайно важен. Если российское общество так или иначе стремится к созданию процветающей и стабильной демократии, решающим для его самосознания является вопрос отношения к правам человека.
Пер. с англ. Е. Калашниковой
1) По сведениям Анны Политковской, с начала войны в 1994 году подобных блокад было не меньше двадцати. Политковская А. Вторая чеченская. М.: Захаров, 2002. С. 100.
2) Там же. С. 101.
3) Там же. С. 100.
4) Chalk F., Jonassohn K. The history of and Sociology of Genocide: Analyses and Case Studies. New Haven: Yale University Press, 1990. P. 27—29.
5) Ibid.
6) French P. Unchosen Evil and Moral Responsibility // War Crimes and Collective Wrongdoing / Aleksandr Jokic (ed.). Oxford: Blackwell Publishers, 2001. P. 29—48.
7) Bennett Vanora. Crying Wolf. The return of War to Chechenya. Kent: Pan Books, 2001. P. 435. М.И. Барсуков произнес эти слова на пресс-конференции после спецоперации в селе Первомайское (где находились отряд боевиков под командованием Салмана Радуева и заложники, захваченные ими в больнице г. Кизляра; как известно, Радуеву и многим его боевикам тогда удалось вырваться из окружения). Другая версия высказывания Барсукова — в русской публикации: “Чеченец может только убивать. Если он не способен убивать, то он бандит, он грабит. Если он и это не способен делать, то он ворует. Других чеченцев нет” (Яков В. Мифы генерала Барсукова. Провал операции под Первомайским по-прежнему выдают за победу // Новые известия. 2001. 19 января).
8) Bennett V. Op. cit. P. 305, 434. В. Беннетт приводит в доказательство свои многочисленные разговоры с представителями разных социально-экономических групп, которые не скрывают своей неприязни к “черным” (имеющим южную внешность жителям Кавказа) и поддерживают войну в Чечне. По словам Беннетт, чеченцев винят в неудачах российской экономики, росте преступности и даже в уничтожении деревьев на московских улицах.
9) Naimark Norman M. Fires of Haterd. Ethnic Cleaning in Twentieth-century Europe. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2001; Taylor Charles. Nationalism and Modernity // Theorizing Nationalism / Ronald Beiner (ed.). Albany, New York: State University of New York Press, 1999; Anderson Benedict. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso, 1991; Ignatieff Michael. Blood and Belonging. Princeton, N.J.: Princeton Unversity Press, 1993.
10) См., например: http://www.lib.ru/MEMUARY/CHECHNYA/; http://www.kavkaz.ru/cgi-bin/gb.pl?page=8840/; http:// www.baklanov.net/vbb/showthread.php?s=e5c600756439c9ccc4a862ef580fe116&threadid=494&goto=nextnewest; http://phorum.bratishka.ru/index.php; http://artofwar. zans.ru/gb/gb.php?page=202&count=10&type=0.
11) Goldhagen Daniel J. Hitler’s Willing Executioners. Ordinary Germans and the Holocaust. N.Y.: Vintage Books, 1997. P. 80—131; Wiess John. The Politics of Hate. Anti-Semitism, History, and The Holocaust in Modern Europe. Chicago: Ivan R. Dee, 2003. P. 4—16; Gregor A.J. Phoenix: Fascism in our Time. New Brunswick, London: Transaction Publishers, 1999. P 27—53; Wistrich Robert S. Antisemitism. The Longest Hatered. N.Y.: Pantheon Books, 1991. P. 25—42.
12) Среди фильмов такой направленности можно назвать, например, телесериал “Спецназ”, античеченские высказывания в сериалах “Мужская работа”, “Менты” и “Убойная сила”, а также фильм Алексея Балабанова “Война” (2002).
13) Ram H. Prisoners of the Caucasus: literary myths and media representations of the Chechen conflict. Berkeley: University of California Press, 1999. P. 3—20.
14) Habermas J. Between Facts and Norms. Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy / Transl. from German by William Rehy. Cambridge: MIT Press, 1996. P. 331.
15) Barthes R. Mythologies / Transl. from French by Annette Lavers. N.Y.: Columbia University Press, 1972. P. 331.
16) Mydans Seth. Kurilovo Journal. From Village Boy to Soldier, Martyr and, Many Say, Saint // New York Times. 2003. 21 November. Sec. A4, col. 3.
17) http://www.prime-tass.ru/news/show.asp?id=437840&ct =news.
18) Обоснование этих цифр см. в статье: Гривенко В. О численности населения Чечни в июле 1999 г. (к началу нового кавказского конфликта) // http://www.chechen.org/ content.php?catID=78&content=160.
19) Коняев Н. Святому было девятнадцать лет. Евгений Родионов — новый мученик за Христа // http://www. voskres.ru/army/spirit/eugen.htm. Почти буквально эта же фраза воспроизведена в статье: Концевич Т. Юный новомученик — христолюбивый воин // Наша страна (Буэнос-Айрес). 2002. 15 июня (перепечатано в газ. “Славянское единство”. 2004. 15 мая).
20) Glucksmann A. Dostoevski a Manhattan. P.: Laffont, 2002. P. 7—37.
21) Чарльз Тейлор пишет об опасности мифов о реальном или предполагаемом экономическом преимуществе одной социальной группы: Taylor Ch. Nationalism and Modernity // Theorizing Nationalism. P. 111.
22) Хотя уже давно доказано, что “Протоколы” — подделка, они по-прежнему являются источником дезинформации и расистских построений. Писатель-националист Дмитрий Балашов утверждал, что при упоминании тайных организаций, чья деятельность направлена на разрушение России, ему мгновенно приходит на ум мысль о тайной еврейской организации. По мнению Балашова, и для большинства русских это “своего рода рефлекс” (Балашов Д. Еще раз о великой России. М.: Монолит, 2001. С. 54).
23) Пучков Л. Кровник. М.: Эксмо, 1997. С. 15.
24) Черкасов Д. Крестом и булатом. Атака. СПб.: Издательский дом “Нева”, 2001. С. 53.
25) Миронов В. Я был на этой войне. М.: Библион, 2001. С. 385—386. Книга вызвала такой большой спрос, что в 2004 г. вышло второе издание: СПб.: Крылов, 2004.
26) Проханов А. Чеченский блюз. СПб.: Амфора, 2002. С. 31.
27) Этот средневековый миф актуален и в ХХ веке: в 1911 году Менделя Бейлиса, еврейского ремесленника из Киева, привлекли к суду за ритуальное убийство. Бейлис тогда был оправдан, но некоторые до сих пор сомневаются в правильности этого решения. Например, в 2002 году Игорь Шафаревич вновь усомнился в невиновности Бейлиса (Шафаревич И. Тысячелетняя загадка. История еврейства из перспективы современной России. СПб.: Библиополис, 2002. С. 148).
28) Проханов А. Идущие в ночи. СПб.: Амфора, 2002. С. 213—215. В этой сцене содержится аллюзия на убийство Евгения Родионова.
29) Проханов А. Чеченский блюз. С. 313—314.
30) Марюкин И. Три ночи, четыре дня // http://www.lib.ru/ MEMUARY/CHECHNYA/mariukin.txt; Горбань В. Просто командировка // http://www.lib.ru/RUSS_DETEKTIW /GORBAN/pesnya.txt.
31) Горбань В. Цит. соч. С. 57.
32) Mosse G.L. Nationalism and Sexuality. Respectability and Abnormal Sexuality in Modern Europe. N.Y.: Howard Fetting, 1985. P. 134.
33) Пучков Л. Кровник; Воронин А. Панкрат. Минск: Современный литератор, 2002; Доценко В. Охота Бешеного. М.: Эксмо, 1998.
34) Горбань В. Просто командировка.
35) Черкасов Д. Крестом и булатом. Атака. С. 24.
36) Там же. С. 217.
37) См., например, острую главу “Справедливость и милосердие” в книге Марты Нуссбаум “Секс и общественное правосудие” (Nussbaum M. Sex and Social Justice. Oxford: Oxford University Press, 1999. Р. 154—183). Нуcсбаум доказывает, что жалость и милосердие — конститутивные черты для романа как жанра. По ее мнению, роман, который заглушает или притупляет в читателе способность выносить личные нравственные оценки, в принципе не может считаться романом.
38) Политковская А. Вторая чеченская. С. 154.
39) Ricoeur P. Guilt, Ethics and Religion in Experiencing of The Sacred: Readings in The Phenomenology of Relihion / Summer B. Twist and Walter H. Conser, Jr. (eds.). Hanover, N.H.: University Press of New England, 1992. P. 223—238.
40) Здесь живут люди. Чечня: Хроника насилия. Июль—декабрь 2000 года. М.: Звенья, 2003.
41) Эти слова В.В. Путин произнес в 2001 году на пресс-конференции в Брюсселе по итогам встречи “Россия — ЕС”. Высказывание президента России процитировали многие газеты и интернет-сайты. См., например: http:// www.utro.ru/news/2001100319312139022.shtml/.
42) Вероятно, “Мемориал” решил включить слово “хроника” в название книги в честь “Хроники текущих событий”, которую в Советском Союзе в 1970-е выпускала в самиздате группа правозащитников.
43) Здесь живут люди. С. 10.
44) Там же. С. 5.
45) Новодворская В. Неосознанная необходимость // Новое время. 2003. № 13.
46) Scarry E. The Body in Pain. Oxford: Oxford University Press, 1985.
47) Ibid. P. 102.
48) Правозащитники особенно обеспокоены искажениями, характерными для некоторых фильмов. Так, А. Черкасов указывает, что такие сериалы, как “Менты”, “Убойная сила”, и такие фильмы, как “Война” А. Балабанова, создают “виртуальную реальность”, которая для многих реальнее всех новостей и всех “Хроник” вместе взятых.
49) См.: Nussbaum M. Equity and Mercy // Sex and Social Justice. P. 155—168.
50) Smyth A. The Theory of Moral Sentiments. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 23.
51) Rousseau J.-J. Emile / Transl. from French by A. Bloom. N.Y.: Basic Books, 1979. P. 24.
52) Nussbaum M. Upheavals of Thought. The Intelligence of Emotions. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 404.
53) Здесь живут люди. Чечня: Хроника насилия. C. 247.
54) Там же. С. 331.
55) Там же. С. 221, 222.
56) Сухотин М. Стихи о первой чеченской кампании // Время “Ч”. Стихи о Чечне и не только. М.: НЛО, 2001. С. 18 (до этой антологии поэма Сухотина, написанная в декабре 1999-го — январе 2000 года, была опубликована в Интернете (http://levin.rinet.ru/FRIENDS/ SUHOTIN/Chechnya.htm), вызвав обширную полемику, а затем в альманахе “Улов”, изданном по итогам одноименного литературного конкурса). В названии скрыта аллюзия на стихотворение Иосифа Бродского о войне в Афганистане “Стихи о зимней кампании 1980-го года”. Сухотин, отсылая читателя к этому стихотворению, указывает как на непрерывность русской литературной традиции, так и на непрерывный ряд трагических ошибок и трудностей, характерных для политической жизни России.
57) Идея пьесы принадлежит московскому драматургу Михаилу Угарову, интервью брали актрисы — участники проекта Елены Калужских “Мастерская новой пьесы “Бабы”” — женского театра, созданного при Челябинской академии культуры и искусства, окончательный текст пьесы написала Калужских, которая сама поставила пьесу в “Мастерской “Бабы””. Пьеса была показана на гастролях во многих городах России (вызвав одобрительные отзывы прессы), а также в Британии (театр “Royal Court”) и ФРГ. См., например: Михайлова Т. Наши “Бабы” в ихнем Лондоне // Уральский курьер. 2002. 23 марта; Куклев С. “Бабы” на войне // Известия. 2003. 15 декабря. Текст пьесы см.: Документальный театр. Пьесы. М., 2004. С. 191—203.
58) Shklar J. Ordinary Vices. Cambridge: Harvard University Press, 1984. P. 24—25.
59) Гончаров И.А. Фрегат “Паллада”. М.: Художественная литература, 1978. С. 193.
60) Habermas J. On Legitimation throuhg Human Rights // Global Justice and Transitional Politics / Pablo De Greiff and Ciaran Cronin (eds.). Cambridge: MIT Press, 2002. P. 202.
61) Ibid.
Источник: Журнальный Зал в "Русском Журнале
