Татьяна Локшина

Душная, тяжелая жара обволакивает Кавказ к середине лета. Днем солнце выжигает мозг, в горле першит от горячей пыли, а ночь вместо облегчения приносит полчища озверевших комаров.

Промотавшись по чеченским дорогам с раннего утра и до заката на крохотной, дымящейся от перегрева машине, объехав пяток сел, побродив по солнцепеку в поисках нужного дома, хочешь только одного – нырнуть в прохладную воду. На каждую речушку, а то и канаву смотришь с вожделением; от вида плещущихся в мутных лужах пацанов душу затопляет черной завистью. Если бы можно было так же, как они – сдернуть с себя липкую одежду, окунуться с головой… Но этого никак не положено – будь прокляты все законы скромности вместе взятые!

К вечеру я вернулась к Наташке, совсем измочаленная. Лифт, как всегда, не работал. На десятый этаж пришлось тащиться пешком. И, конечно, о покупке арбуза, соблазнительно поблескивающего полосатым боком с лотка возле дома, не могло быть и речи – дополнительный четырнадцатикилограммовый груз с восхождением на Эверест несовместим. Добрела, открыла дверь, сдернула осточертевший платок и прошла на кухню, где несмотря на распахнутые окна, было нечем дышать. Наташа сидела за столом, что-то оживленно рассказывая устроившемуся напротив знакомому журналисту. И откуда только взялся, вчера, вроде, не было? Впрочем, был бы повод удивляться. Приехал – и сразу к Наташе. У нее вечно проходной двор... «Привет! Пойду, сполоснусь. Грязная, как свинья» – «Да ты лучше присядь. Воды все равно пока нет…» Действительно, из крана не течет, а в ведре - на донышке. Грехи мои тяжкие!

*****

Уже седьмой год, приезжая в Грозный, я останавливалась у Наташи Эстемировой. Собственно, куча народу жила у Наташи. Русского и иностранного. Корреспонденты, фотографы, исследователи, правозащитники, кто только не... Наверное, единственное, что отличало меня от остальных – за долгие годы я здесь окончательно прижилась. Свои ключи, знакомые соседи, привычное постельное белье, убиравшееся в ящик от одного приезда до другого (не стирать же бельишко недельной свежести, если месяц-другой буду назад!), четкое понимание, где что лежит, в каком магазине лучше продукты, и куда выносить мусор. На самом деле – второй дом, не хватало только прописки.

Сначала эта квартира была просто развороченной коробкой, с паутиной осколочных выбоин по голому бетону. Потом начали появляться обои, побелка, деревянный настил на полу. Балкон превратился в лоджию, на кухне повисла симпатичная лампа с крутящимся пропеллером вентилятора, потихоньку покупалась красивая мебель. Ремонт делался своими руками, и растянулся на годы – у Наташки не было ни денег, ни времени. Но она трогательно гордилась, что освоила искусство шпаклевки и побелки, и что постепенно ее квартира обретает черты ухоженного жилья – со шторами, картинками, фотографиями в рамочках, тонкими фарфоровыми чашками в буфете и изящными бокалами, гордо выставленными в серванте на всеобщее обозрение. К июлю 2009 года многолетние ремонтные работы как раз были завершены. Наташа, сияя, демонстрировала новый раскладной диван в большой комнате, и хвасталась купленными где-то по дешевке стаканами и рюмками из цветного стекла: «Ты, наверное, считаешь меня мещанкой, – смеялась она, – но мне совсем не стыдно. Люблю, когда уютно… И даже кружевные салфеточки люблю».

Было радостно, что Наташкин быт налаживается. Что самые страшные годы войны ушли в прошлое, - и, похоже, она проскочила. Что дома в Грозном восстановлены, пошла вода, пусть и с перебоями, а вечерком можно посидеть в симпатичном кафе, глазея на переливающуюся огнями улицу за окном. И сегодня, наконец, нужно сходить поглядеть на огромную мечеть в центре города – главный памятник кадыровской реконструкции. Сколько раз мимо пробегала, а зайти внутрь не хватало времени. И Наташина дочка там тоже ни разу не была. Вот, возьму девочку и пойдем потихоньку. По нынешним временам, ходить затемно не возбраняется. Наоборот, куча народу на улицах.

Пятнадцатилетняя Ланка собиралась с присущей подросткам неторопливостью. Я набивала на компьютере свои дневные записи в надежде, что интернет-кафе в центре города будет работать совсем допоздна, и информацию удастся переслать прямо сегодня. Слушала краем уха беседу Наташи с корреспондентом, встревала в разговор, таскала солоноватый сулугуни с расписной тарелки, прихлебывала чай и курила сигарету за сигаретой. Трехцветная пушистая кошка терлась о ноги, выпрашивая кусочек колбасы. Два крохотных недавно народившихся котенка – белый и полосатый – попискивали в углу. Единственное, что нарушало идиллию – свежие, абсолютно омерзительные истории, которые пальцы почти автоматически выстукивали по клавиатуре.

*****

В 2007-2008 годах насилие здесь, казалось бы, поутихло. Но с весны этого года активность вооруженного подполья стала расти. И вслед за этим карательные меры чеченских силовых структур против родственников боевиков, их возможных сторонников и симпатизантов, начали принимать все более дикие формы. Какой-то жутковатый выдался июль.

В горном селе Акхинчу-Борзой перед местными подростками силовики расстреляли мужика за то, что он якобы «скормил боевикам овцу». Тело для порядку попинали ногами, и онемевшим от ужаса парням популярно объяснили: так будет с каждым, кто даст боевикам хоть корку хлеба. Мужик этот 26 лет прожил в Ставрополе, в Чечню вернулся меньше года назад ухаживать за тяжело больной матерью. Его дом стоял на окраине села, то есть, считай на опушке леса. А в лесу шастают боевики. И если ночью к тебе стучат в дверь «бородатые» в грязном камуфляже и, четко артикулируя «калашом», требуют жрать, как ты им откажешь? Можно, конечно, начать объяснять, что их действия противозаконны, только вот они вряд ли прислушаются к правовым аргументам… Родственники, подобрав труп, побежали было жаловаться в прокуратуру. Но к ним быстро пришли из руководства Курчалоевского РОВД и растолковали, что умер человек от инсульта. Очень грустно, но что поделаешь – ведь человек смертен, и смертен внезапно. Родственникам с этим пришлось согласиться – им самим хотелось еще немножко пожить.

А в Шали сотрудники правоохранительных органов забрали одного мужичка за то, что он вроде бы кого-то подобрал на трассе и несколько километров подвез, а тот возьми да и окажись боевиком. Забрали, значит, незадачливого водителя, и дом его сожгли, - так, между делом. А там три семьи в одном дворе живут, двенадцать детей, вот на глазах у этих детей и сожгли... Может быть, все-таки обратиться в прокуратуру? Нет, ни в коем случае? Только хуже будет?

Впрочем, таких поджогов мы с Наташей за последний год 27 насчитали – этот 28-й. В Аргуне, вот тоже на днях дом сожгли – получается 29-й. В том доме жила с родителями девятнадцатилетняя девчонка, которая за боевика замуж вышла. Одни рассказывают, что добровольно, другие – что по принуждению. Да, кто сейчас разберет? Но из дома девочка исчезла в конце июня. Ушла с утра и не вернулась. К вечеру позвонила родителям, сказала, чтоб не искали, потому что она теперь замужняя женщина. Но через недельку супруга ее силовики убили при спецоперации на окраине Грозного – он, кажется, отстреливался и, по официальной информации был не много не мало «представителем Аль-Каиды на северном Кавказе». А ее, раненую, привезли в девятую грозненскую больницу, прооперировали. Пару дней она там полежала под охраной. Нянечки говорили – на поправку шла, ела, просила, чтоб мать к ней привели хоть на минуточку... И тут на рассвете «сотрудники» в камуфляже переложили ее с кровати на носилки, вынесли во двор, погрузили в машину и куда-то повезли. Буквально через час тело девушки, аккуратно завернутое в саван, выбросили у дома родителей, подожженного накануне ночью. Ее похоронили быстро и тихо, не осмелившись даже приоткрыть саван. Родители с еще двумя дочерьми, совсем маленькими, уехали куда-то, и в Аргун больше ни ногой.

Отчаянная, зашкалившая жестокость, выпрыгивающая со страниц рабочего блокнота, казалось особенно абсурдной на уютной Наташкиной кухне в преддверии прогулки по ночному Грозному. Но ведь все это произошло только что, здесь и сейчас. Все это – вчерашние и сегодняшние записи. То, с чем я сталкиваюсь в командировках. То, с чем Наташа сталкивается каждый день.

*****

Летние ночи в Чечни чернильно-черные, но центральная улица – проспект Путина – буквально переливается иллюминацией. Чем тебе не Бродвей? Высоченные подсвеченные минареты огромной мечети (местные власти с гордостью заявляют: «самой большой мечети России») разрезают небо. Вокруг променад с цветными фонтанами – красные, зеленые, синие струи воды разной высоты выстреливают вверх. Девочка-подросток, только в этом году не без сожаления сменив «детскую» одежду, – джинсы, – на «взрослую» юбку, радостно глазеет по сторонам. Мы заходим в мечеть, бродим, задрав голову, любуясь росписью, сводами, хрустальными гроздьями огромной люстры. И снова идем разглядывать фонтаны. Лана всю эту роскошь раньше толком не видела, потому что с тех пор, как проспект Победы переименовали в проспект Путина, Наташа перестала по нему ходить в знак протеста. Она не то чтобы это афишировала, а просто с поразительным упорством шла в обход. Проходила дворам, делала крюк, в общем, делала все, чтоб ногой не ступить на улицу, название которой казалось ей оскорбительным. Но при всем уважении к Наташиным принципам, в центре города все замечательно. Может крикливо, аляповато, но какая разница, когда еще недавно на месте всего этого корячились развалины, - казалось, вечные?.. А мечеть так и просто чудо – сама по себе. Красиво Кадыров все же сделал, нельзя отрицать. И если не думать об остальном, забыть хоть на минуту и, зачерпнув пригоршню воды, обрызгать хохочущую девчушку из фонтана…

*****

Около полуночи Наташа клюет носом. Она патологический жаворонок, я – патологическая сова. Она сейчас уйдет спать, а я просижу за компьютером до четырех. А вскоре после того, как я лягу на свои законные четыре часа, Наташка неизбежно проснется и ринется к тому же компьютеру. Оттягивая момент возвращения к писанине, я продолжаю разговор: «Ну, не спи. Послушай секунду. Тебе, правда, пора уезжать. Да, по городу ходишь – все красиво и с виду спокойно. Но ты же все понимаешь лучше меня. У тебе дочь почти взрослая. Ей здесь оставаться нельзя. Все дикость, страх, ложь. Да и тебе нельзя. Хватит уже, столько лет… Где-то человек должен остановиться?» Наташка трет покрасневшие глаза и бормочет, что нельзя, конечно, но если она уедет, кто же будет работать, к кому пойдут все эти люди, которым необходима помощь? «С социалкой без тебя разберутся! – настаиваю я. - А с остальным… Да, люди эти боятся говорить. Не они к тебе идут. Ты к ним. И умоляешь рассказать, дать тебе возможность им помочь. А они боятся панически. Ты пойми, я их не осуждаю. Жуткая ситуация, кто бы спорил. Но почему ты должна за всех подставляться?»

Наташа делает последний глоток чая: «Да, хорошо бы было уехать, - скажем, на год. Книжку все никак не могу написать. Бегаешь, крутишься – не до того. А вот если бы уехать куда-нибудь… Не сейчас, конечно, сейчас никак не получится…» Она встает с кухонного диванчика и, пошатываясь от усталости, выходит в коридор. «Нет, ты давай сейчас! – смеюсь я вслед. - А то представляешь, какая выйдет неувязка, если тебя грохнут, а ты даже книги написать не успеешь, чтобы друзья и коллеги с помпой издали посмертно. И будет не книга, как у приличных людей, а жалкий посмертный сборничек статей, собранных по сусекам. Представляешь, как неприлично? Нет ничего хуже посмертного сборника статей. Если осталась у тебя хоть капля совести и самоуважения, езжай отсюда подальше и, пока книгу не напишешь, не возвращайся!» Шевелением «мышки» по столу я бужу заснувший компьютер и слышу, как в спальне, шелестя одеялом, сонно хихикает Наташа.

*****

Она погибла через два дня, 15 июля. Ее затолкали в машину, когда она бежала рано утром к маршрутке, вывезли из Чечни в Ингушетию, расстреляли возле леса. На похоронах Ланка заглядывала мне в глаза: «Теперь ты будешь издавать сборник маминых статей, да? Ведь мама так и не написала книжку… Ты тогда говорила, что если человека убили, а у него нет книжки, выпускают статьи…» Почему-то мы считаем, что дети по ночам спят, а они очень внимательно слушают наши полуночные разговоры. Наташины статьи уже собраны в кучу. Их так мало, что не хватит на сборник. Разве что на тоненькую брошюрку. Она все время тратила на то, чтоб помочь конкретным людям, будь то брошенный в яму парень или не оставшаяся без жилья старуха, и совсем не успевала писать.

На Наташины 40 дней в Грозном не будет митинга памяти. Люди считают, что выйти на улицу и тихо постоять с портретом погибшего друга – поступок самоубийственный. На похоронах тоже было мало народу. В Чечне, по нынешним временам, плакать по «неугодным» покойникам - занятие рискованное.

Я летела на Кавказ на Наташины 40 дней. Нашла свое место в салоне, задвинула сумку под сидение. Самолет уже выкатился на взлетную полосу, когда запищал мобильник. В Махачкале сожгли офис «Матерей Дагестана», единственной местной организации, которая занимает похищениями людей, убийствами, пытками. Нужно было что-то делать, узнавать подробности, говорить с прессой, но мой самолет уже взлетал… Лихорадочно соображая, на кого бы перевесить срочную работу, я стала пролистывать на мобильном телефонную книгу, автоматически нажала на привычную кнопку, и опомнилась, уже набирая номер Наташи.

Полит.Ру