Александр Буртин

Беспредел в Ингушетии достиг такой точки, что его уже бессмысленно скрывать. По сути, там идет гражданская война. В республике ни у кого нет реальной власти; ни граждане, ни высшие региональные чиновники, ни милиция, ни армия, ни ФСБ не доверяют друг другу и не знают, откуда ждать следующего выстрела.

Я выхожу из самолета на крохотном аэродроме — за две недели до того, как здесь убьют Магомеда Евлоева, главного ингушского оппозиционера, редактора запрещенного сайта «Ингушетия.ру». Сразу обволакивает густой запах нагретой степи, ее векового покоя. «Травой у вас пахнет», — говорю я Руслану Чемурзиеву, моему другу-адво­кату, который взялся мне помочь.

— Порохом у нас пахнет, только мы уже не замечаем. Шестьдесят человек только за лето убили, можешь себе представить? Кажется, ты уже опоздал. Ситуация с каждым днем ухудшается, люди боятся не то что журналистов — со своими домашними лишнего слова не скажут.

31 августа Магомед Евлоев полетел в Назрань. На беду тем же самолетом из Москвы возвращался президент рес­публики Мурат Зязиков. В аэропорту президента встречал глава МВД Муса Медов. Евлоева вывели из самолета, посадили в бронированный УАЗ и убили выстрелом в висок. Семья Евлоева послала имамов к семьям Зязикова и Медова, чтобы официально сообщить им об объявлении кровной мести. 10 сентября был убит двоюродный брат Зязикова Бекхан.

В Назрани 30 сентября было совершено покушение на Мусу Медова. По счастливой случайности ни охрана министра, ни сам он не пострадали. Погиб лишь сам террорист-смертник, да еще четыре человека, оказавшиеся неподалеку от места взрыва, получили ранения.

Внешне в Назрани все выглядит мирно: большие сельские дома, куры, бурые кавказские коровы, спокойно машущие хвостами посреди дороги. Ингушетия — это одна большая деревня, раскинувшаяся по широким, пологим предгорьям. На самом деле она крохотная — по территории всего в два раза больше Москвы. Население — 350 тыс. человек, и почти все сосредоточено на севере, где поселки переходят друг в друга. На юге — лес и горы. Там раскиданы древние родовые аулы — родина всех ингушских тейпов. Там людей мало.

Назрань — пыльный одноэтажный городишко, типичный райцентр (сразу видно, что Ингушетия не была советской республикой — центр был в Грозном). Блокпос­тов на дорогах мало, да и милиции особо не видно: хотя военных в республике очень много, они, не желая быть мишенями для боевиков, сидят на базах. Руслан берет с меня обещание не передвигаться по городу в одиночку и пешком: во время прошлогодних митингов власти отлавливали приезжих журналистов, а съемочная группа РЕН ТВ была похищена. Если нас остановят — я приехал в гости.

— Приезжего сразу видно, а чем меньше лишних глаз, тем лучше,— говорит Руслан. — Как в Грузии началось, почему-то тихо, а так каждый день стрельба. С одной стороны, идет массовый отстрел милиционеров — больше полсотни в этом году, раненых в три раза больше. Боевики жгут дома чиновников, убивают их тоже. С другой стороны, силовики убивают боевиков. А попутно пропадают и гибнут мирные жители. За пять лет у нас бесследно исчезли 157 человек, а всего были похищены человек 600–700…

Похищения

Семнадцатого июня прошлого года ФСБ провела спецоперацию в селе Сурхахи, выследив и убив боевика — молодого парня Руслана Аушева, тезку бывшего президента. Сопротивления он не оказал, просто спрятался на чердаке. Потом его родных положили на землю, связали руки проволокой и стали бить ногами и обрезками труб. В доме выбили все окна, переломали мебель, снесли бэтээром ворота, раздавили машину, забрали все ценное, что нашли — деньги, украшения, магнитофоны. Мужчин забрали в УФСБ в Магас, били, но вечером всех отпустили. Кроме одного — Магомеда Аушева, двоюродного брата убитого.

По его словам, далее происходило следующее. Его, с пакетом на голове, увезли во Владикавказ, привели в камеру, сказали: «Щас будем слушать Колю Баскова», привязали к большим пальцам ног провода и стали пропускать ток, обливая Магомеда водой. Били дубинками по почкам и пяткам. Ничего не спрашивали, говорили, что он должен признаться, что укрывал на чердаке Руслана и знал о некоем тайнике с оружием. Кто-то предложил позвать «Витю»: «У него родные в Беслане погибли, он с тобой поговорит как надо». К счастью, «Витю» не нашли. Затем Магомеда опять куда-то повезли, бросили в яму и стали закапывать, приговаривая: «Во имя отца, сына и святого духа». Но потом вытащили и отвезли обратно в камеру. Магомед подписал несколько бумаг, в частности расписку, что он получил от военных 35 тыс. рублей за то, что выдал Руслана, якобы повесив на ворота голубую тряпку, когда тот пришел. После этого Магомеду дали номер, по которому он должен позвонить для следующей встречи в качестве осведомителя. «Сбежишь — убьем братьев и тебя из-под земли достанем». Затем его отвезли назад в Ингушетию и бросили на обочине дороги.

На следующий день Магомед пошел к правозащитникам в местный «Мемориал» и рассказал обо всем. Становиться осведомителем он не хотел и уехал в Астрахань. А три месяца спустя по дороге домой он вместе с троюродным братом был похищен — и в республике появилась оппозиция.

Я еду к Макшарипу Аушеву — человеку, по воле судьбы ставшему одной из ключевых фигур местной политики. Он — дядя Магомеда и отец похищенного вместе с ним брата (Аушевы — огромный тейп, Макшарип — родственник бывшего президента, но очень дальний).

Дом Аушева похож на крепость: особняк и двор окружены высокой стеной, ворота с будкой охраны. Хозяин богатый человек, у него мраморный бизнес. Дома его нет. «Не ночует он тут, опасно, только семья здесь». Наконец въезжает тонированный BMW, оттуда выходит крупный мужик лет пятидесяти, симпатичный, но, явно, очень измученный. «Три машины сегодня сменил, боюсь. В течение этих двух недель кого-то из нас убьют». Я недоверчиво улыбаюсь — Евлоева убьют через две недели, и я еще не понимаю, насколько это все реально. «Два раза мы уже их машины с автоматчиками разоружали. Все время там машина стоит на выезде, видели?»

Мы садимся под навесом, и Макшарип рассказывает историю, с которой началась ингушская оппозиция:

— Мой сын ехал из Астрахани в Грозный. Из поезда позвонил матери, что они возьмут такси, встречать не надо. Через два часа я перезвонил ему — гудки. Я как-то сразу понял, что их похитили. Тут же мы с родственниками выехали в Грозный. Стали по всему городу искать это такси, и чудом нашли. Таксист сказал, что их остановили силовики, ребят забрали. Мы дали объявление по местному телевидению, бегущей строкой: за информацию о наших похищенных вознаграждение 500 тысяч рублей с обещанием гарантировать анонимность информатора клятвой на Коране. На следующий день мне позвонил один милиционер. Встретились, он сказал, что ребята находятся в подпольном концлагере в селе Гойты. Что именно там пропадают люди, там жестоко пытают (это не слухи, Макшарип потом нашел тот лагерь. — «РР»). В том году были убиты четверо ингушей, а чеченцев там убивают конвейером. Я заплатил 500 тысяч, но он мне вернул 200, сказав, что ребята, скорее всего, уже убиты — живым оттуда никто не возвращался.

В это время в Назрани уже шел митинг: мы обзвонили всех родственников, собрали пару сотен человек, остальные вышли сами — люди уже были в отчаянии от похищений. Примерно тысяча двести человек собрались. Перегородили бетонными блоками центральный перекресток, требовали вернуть ребят. Зязиков прислал ОМОН, пытались разогнать, били, стреляли поверх голов — не помогло. А ночью мне позвонили из Шатойского РОВД Чечни и сказали, что ребята у них. Мы помчались.

Когда приехали, начальник РОВД Дадаев сказал мне: «Не понимаю, почему их отпустили. Те, кто их привез, — страшные люди, ублюдки. Их везли в горы взрывать со “сникерсами”». Я спрашиваю: “Что это?” Это, говорит, такая взрывчатка, которую надевают на человека, — остаются куски мяса, которые доедают звери. Чтобы не закапывать трупы. Их уже везли взрывать, но по дороге им позвонили, что ребят надо отдать. Жизнь им спас митинг.

Убийства

В местном офисе правозащитного центра «Мемориал» у меня назначены встречи с родственниками убитых. Первый — мужичок в измазанной краской рабочей одежде, Башир Чапанов. 1 февраля 2008 года прямо на улице среди бела дня застрелили его младшего брата, студента-экономиста Юсупа. Башир скованно садится и начинает монотонно рассказывать, куда Юсуп ходил в тот день — в мечеть, отдать долг на рынок, к зубному:

— Он вышел оттуда, а там елки растут. И за этими елками они его ждали. Окликнули и расстреляли из автоматов. Он упал, потом попытался подняться, один сзади подошел и из пистолета в затылок выстрелил. Я на работе был, услышал выстрелы, прибежал, там оцепление, не пускают, но по одежде узнал брата. Видел, как один мент взял у него пистолет с груди. А он в белой рубашке был, брюках — где он его нес?! Просто так убили, ни за что. А он такой парень был! Не пил, не курил, в мечеть ходил. Ты хоть раз слышал, чтобы убили такого, который по б…м ходит, пьет, ворует? Никогда! Потому что менты эти, фээсбэшники — они сами такие. Хотите пить у себя в России — пейте, только нас в покое оставьте. Путин говорит — «нетрадиционный ислам». Какое твое дело? Ты что, мусульманин? Ислам — он один, он чистый, не трогай его. Построй стену между нами, как в Израиле, только чтобы вас не видеть!.. — Башир уже весь дрожит, у него истерика, он забыл, что я тоже русский.

— По телевизору сказали, что Юсуп был боевиком. Пришли к нам домой, переломали все, ничего не нашли. Только камуфляжную футболку в шкафу. «Где взяли?» Мать говорит: «На рынке купила. Три штуки». Ушли они — мать взяла все эти футболки, сожгла на костре: «А то всех сыновей у меня убьют». Я подал заявление — без толку. Но ничего… — лицо Башира становится серым, как маска, он старается унять дрожь, только губы трясутся.

— Я собрал все документы, — Башир кладет ладонь на стол, словно показывает: вот они, документы, — и отправил Аллаху. Они думали, я возьму автомат, но я не буду. Потому что они не знают, но я знаю: смерть всех уравняет — сильных, слабых, умных, глупых, красивых, некрасивых. Все встанем перед судом — и Он разберется. Не они, так их дети ответят…

Когда Башир уходит, я говорю, что он, кажется, чудом не взял автомат.

— Да, может, и взял бы, — отвечает «мемориалец» Альберт Хантыгов. — Если бы был выход на подполье. Он прибежал к нам сразу после этого — весь в крови, в шоке, растерянный, спрашивает нас: «Что делать?!» В первый момент человек на все способен.

— А почему стали убивать?

— Да проще, не надо выбивать показания, возиться. Дела стало шить труднее, адвокаты научились работать. Никто же нормального следствия не ведет, все под пытками — на суде дела разваливаются, отчитываться нечем. А убьешь — вот тебе готовый боевик, нераскрытые преступления на него можно списать. Пресс-релиз написал — и готово.

Отстреливают в основном молодых ваххабитов. Они называют себя сторонниками чистого ислама — салафитами. Простые мусульмане в теологических тонкостях не очень разбираются. Силовики не без основания считают, что это идеология джихада «Аль-Каиды». Идея такая: боевики — ваххабиты, значит, ваххабиты — боевики. МВД составляет их списки, участковым дают задание их выявлять — как в голову взбредет. А потом эти списки становятся расстрельными. На самом деле салафитов довольно много. Молодежи хочется чего-то свежего, ясных ориентиров. Парень бросает пить, курить, начинает регулярно молиться, читать Коран — чувствует, что он лучше этого гнилого мира. Тут его и убивают. Снизить популярность ваххабизма этим невозможно. Люди думают: «Раз за ислам убивают — значит, это мученики, значит, правда, неверные с нами воюют». И молодежь идет в боевики.

— Ты пытаешься понять, почему кого-то убили, — говорит «мемориалец» Тимур Акиев. — А не надо искать логику там, где ее нет. Знаешь, как все устроено? Большинство фээсбэшников — прикомандированные, служат тут по полгода. Им звонят, говорят: «Выезжайте туда-то, есть информация, что там боевики». Они приезжают, оцепляют дом, врываются. Если страшно — начинают стрелять. Убили — надо оружие подложить. Раз пришли — надо забрать кого-то.

— А кто такие эти боевики?

— А никто не знает. Кто-то считает, что их вообще нет, что милицию отстреливают родственники убитых. А кто-то — что это хорошо организованная партизанская армия. Но, судя по всему, это классически устроенное подполье: члены группы знают только друг друга, командиры знают только своего начальника. Одно точно: у них все в порядке с информацией. Они расстреливают милиционеров в центре города, среди бела дня и спокойно растворяются, план «Перехват» ни разу ничего не дал! Два раза менты убили нападавших — вот и все. Они прекрасно знают, какие машины обстреливать, хотя силовики ездят на гражданских. Если речь идет о местных милиционерах, я понимаю: тут все друг друга знают, выяснить адрес, отследить — не проблема. Но вот недавно был случай: русские офицеры МВД на «рено» ехали из Владикавказа в Моздок и решили срезать через Ингушетию. Их убили. Откуда боевики узнали, что это менты? Видимо, на каком-то посту у них проверили документы и позвонили боевикам. Или, например, бомба, которая взрывается на охраняемой стоянке под окнами кабинета министра внутренних дел. Как она там оказалась?

Менты

Вечером мы идем в гости к знакомому милиционеру. Когда заходим во двор, хозяин, еще в форме после работы, болтает с домашними. При виде формы я инстинктивно пугаюсь и в шутку говорю ему об этом.

— Напрасно. Сейчас не нас боятся, сейчас мы боимся.

Магомед — красивый смуглый сдержанный мужик лет сорока. С мягким юмором. Его совсем молоденькая жена накрывает на стол — вайнахи поздно женятся. На стене в уголке картины — Аушев при параде. Магомед достает из шкафчика коньяк, непривычный в мусульманском доме. Спрашиваю, правда ли, что милиционеры массово увольняются из органов.

— Ну, не так массово, как на «Ингушетии.ру» пишут, но, конечно. У нас в отряде за месяц из сорока человек шестеро уволились. За что рисковать-то? За эти гроши?

— А за что убивают милиционеров?

— Да за то, что форму носим. Ну, кого-то по кровной мести, за родственника, кому-то боевики мстят, что он с ними борется. А так — просто потому, что под руку попался. Вот трех стажеров расстреляли, которые по две недели отслужили — за что?

— А кто такие боевики?

— А кто знает? Мне кажется, это вообще все специально делается. Вон Алихан Долгиев, командир ОМОНа, был с боевиками, когда было нападение в 2004 году. Его опознали, забрали во Владикавказ, три месяца держали — и отпустили, типа нет против него ничего. А потом он какого-то сотрудника застрелить пытался, но тот резвее оказался и убил его. Смотрят — это Долгиев: амуниция у него, снайперская винтовка. Или вот ребята рассказывают: ориентировка на машину, замечена при обстреле. Ее останавливают — там сидит русский парень в ингушской шапочке, показывает удостоверение ФСБ. А у него там сзади полная машина автоматов.

— И что?

— Ничего, отпустили. Что ты ему сделаешь? Те, кто принципиальность проявлял, больше не работают. Про Мурзабекова знаете историю? В прошлом году боевики убили семью Драганчук, русской учительницы. Через пару дней фээсбэшники на улице застрелили ее ученика, Апти Далакова, молоденького паренька — прямо на улице, вокруг женщины с колясками. При всех положили ему пистолет, сфотографировали — хотели его боевиком объявить и свалить на него все. Но тут наш ОМОН подъехал. Наставили друг на друга автоматы, орут. Те в штатском, документы не показывают. А вокруг толпа собралась — видели же все, как убили, готовы были их разорвать. Омоновцы не дали — те отдали оружие, их в Карабулакский ГОВД доставили. Там тоже скандал был: начальник, Ахмед Мурзабеков, кого-то из них побил. Стали обыскивать — нашли удостоверения ФСБ у всех на фальшивые имена: у русских ингушские фамилии. Через пару часов из Магаса приехало их начальство — всех освободили, оружие отдали.

Потом прилетел Козак из Москвы, устроил разнос, сказал, что Мурзабеков предатель, пособник боевиков. Его уволили, а недавно застрелили. Считается, что боевики — а ты поди проверь. А он же долг выполнял, задержал убийц. Откуда он знал, что они из ФСБ, если они удостоверения в трусах прятали? Как их вообще отличать-то? Они гоняют в тонированных машинах без номеров — и боевики тоже. Боевик надел чистый камуфляж, маску, говорит: «Спецназ ГРУ, документы!» Предъявишь — а он тебя застрелит. Костоева, министра, в 2004 году так ведь убили: они выставили свои посты, а он ехал в Назрань. Его останавливают, он выскочил: «Да вы чего, я министр!» — «Ага, вот ты-то нам и нужен!»

— Не любят у вас ФСБ, значит?

— А за что их особо любить-то? Они в казармах сидят, а мы-то по улицам ходим, нас убивают. Они убьют кого-нибудь — а нам грязную работу, кишки собирать. А когда операция идет, нас не подпускают. Была зачистка в Али-Юрте, приехал министр Медов, а ему солдат говорит: «Нет приказа пускать». И он назад поехал, как мальчик.

— Не доверяют они вам?

— Да и правильно делают на самом деле. То, что у нас есть «кроты», — это все знают. Министр недавно на совещании прямо говорил: «Я знаю, что среди вас есть предатели, будем бороться…»

Месть и закон

У меня кипит мозг от избытка информации, и в нем молоточком стучит слово «убит», которое я слышал сегодня раз двести. Ночевать мы едем к Руслану. С его братьями садимся за стол, женщины прислуживают. В кухню с трудом заходит отец, сухонький старик с четками — и три здоровых мужика вскакивают, как школьники перед учителем. Отец почти не говорит по-русски, в каждом движении, жесте сквозит достоинство, манеры — как у старого аристократа: знаменитый вайнахский этикет. «Вообще-то нам нельзя есть вместе с отцом, — объясняет Руслан, — но он либеральный человек, у нас в семье все вместе едят, если чужие не видят». После ужина Руслан куда-то уходит. Я начинаю скучать, выхожу в сад, под яблони. Сквозь них маячит круглая луна, глядящая на этот большой тихий мир, синие дома, сараи, предгорья. Вдруг я замечаю огонек сигареты — Руслан курит в углу за сараем.

— Прячешься?

— Да, от отца. Мы при нем не курим, — Руслан улыбается. — Тебе смешно, наверное. Да, мы все курим, но я не курю при старшем брате, а Салман, он меня на год всего младше, долго от меня прятался. Я потом ему говорю: «Ну, чего мы дурака валяем, скучно же поодиночке, давай вместе курить». Но только здесь — на людях он при мне не станет, конечно. Да-да, русскому это трудно понять. Вот, например, мой ребенок будет плакать, разрываться, но если рядом мой отец, я не имею права его на руки взять — только мать, мне нельзя чувства проявлять. Понимаешь, в нашем мире очень важно мнение окружающих, и с этим ничего не сделаешь. Ты должен себя вести как положено, иначе пострадает репутация твоей семьи, люди будут плохо говорить о твоем отце, ваш голос в тейпе будет меньше значить, а значит, меньше шансов на помощь, на защиту. Вся жизнь от этого зависит.

В России думают: они там кровожадные, режут друг друга. Но человек же мстит не только потому, что хочет. Он не может не отомстить. Я, допустим, не хочу никого убивать, но если у меня убили брата, я обязан отомстить — вся семья этого ждет, весь тейп. Я должен это сделать, чтобы поддержать порядок, равновесие. Поэтому за каждым убийством здесь следует по меньшей мере еще одно. Вот месяц назад в Плиеве была перестрелка — боевики обстреляли машину милиционеров, одного, Ахмеда Исакова, убили. Их стали догонять и тоже убили одного, Али Цароева. Так вот, оказалось, что у обоих меньше года назад погибли братья. У Исакова он работал в милиции, у Цароева, видимо, был боевиком. Ахмед и Али пошли мстить. Это очень просто: если погибает милиционер, его брату говорят: «Ты знаешь, место для тебя всегда есть, приходи, работай, отомсти». Придешь к боевикам, скажешь, что брат погиб, — тоже автомат дадут. За год их семьи похоронили по двое сыновей.

— А нельзя простить убийцу?

— Можно, Коран требует, чтобы мы прощали. Отец убитого может простить. Тогда две семьи встречаются на поле, старики приводят убийцу с закрытым лицом — потому что ему стыдно смотреть в глаза родственникам жертвы, — просят его простить и принять штраф, обычно очень большой. Отец убитого говорит, что прощает, они читают молитвы и расходятся. Но это бывает очень редко — обычно, когда убийца не виноват.

— Но ведь когда человек уходит в боевики, для семьи это чревато страшными последствиями, всех перебить могут. Почему отец просто из страха за остальных детей не скажет, что прощает убийцу?

— Очень трудно простить, если ты не простил. — Руслан улыбается.

Я вдруг понимаю это архаичное горское сознание, которое не дает простить понарошку, и дух захватывает от пропасти нас разделяющей.

Ибрашка

Мы в офисе «Машра», правозащитной организации, созданной родственниками похищенных. Когда мы заходим, сотрудники молятся за занавесочкой (вообще, меня поразила набожность местной интеллигенции). Их двое: жесткий язвительный Магомед Муцольгов и мягкий бородатый Зураб

Цечоев — в гипсе, на костылях. Оба стали профессиональными правозащитниками после того, как у них пропали братья. У Муцольгова в этом году за одну неделю погибли еще два родственника: боевики расстреляли его двоюродного брата — милиционера, а силовики убили троюродного брата, как он говорит, «чисто по беспределу».

У Цечоева тоже погиб брат: четыре года назад он был похищен вместе с прокурором Рашидом Оздоевым, единственным официальным лицом в республике, пытавшимся расследовать преступления сотрудников спецслужб. Зураб только что выписался из больницы. Месяц назад его тоже похитила ФСБ, четыре часа пытали, сломали ногу. И убили бы, наверное, если бы правозащитники в Москве не организовали звонки больших людей в республику. Зураба, всего синего, выкинули на пустыре под Магасом.

Магомед выводит нас за ворота и показывает, как его вчера обстреляли. Не по-настоящему, над головой, из машины.

— Успел только заметить милицейскую форму и услышать, как они хохочут. А тут из магазина как раз выходил милиционер с автоматом. Услышал выстрелы — даже оборачиваться не стал, бросил пакет и побежал: думал, по нему бьют. А я, знаешь, не испугался — сам удивился. Мне жена говорит: «Ты бы пригнулся хоть». А я устал бояться, не могу уже. Одно чувство осталось: как вы надоели…

«Машр» — это не только правозащитная организация, но и что-то вроде клуба родственников похищенных, сюда приходят просто так. Заходит низенький энергичный старик с заправленными в карманы рукавами куртки. У него громкий голос, говорит немножко в пространство, словно аудитории. Это учитель Мухмед Газдиев, мне про него рассказывали. История обычная: его сын Ибрагим поехал за продуктами, его остановили люди в масках, затолкали в «газель» — и все.

Газдиев — уважаемый в республике человек, все у него учились. В конце семидесятых он стал диссидентом: поднял вопрос о депортации и Пригородном районе, организовал митинг — и до перестройки ему было запрещено преподавать. В 1991−м Газдиев убеждал ингушей остаться в составе России, был одним из инициаторов мирного «развода» Чечни и Ингушетии, вел переговоры с Дудаевым. Но главное — Мухмед Газдиев так известен потому, что у него нет рук. Он родился безруким в крестьянской семье, пережил депортацию, голод, пошел в школу, научился писать ногой, кончил институт, стал историком, блестящим учителем, женился, вырастил детей. Ногами делает все, что хочешь, вплоть до сварки: «Вот, теплицу сварил, — с гордостью говорит он. — Дугу ногой трудно держать, но и рукой трудно, спроси у сварщиков…»

От учителя исходит стахановский позитив. При этом он очень милый, интеллигентный старик, увлеченный, немножко наивный, но самостоятельно думающий. Он пускается в исторические рассуждения, расходится, начинает жестикулировать ногой. Он совсем наш, напоминает моего отца и прочих шестидесятников — какой-то советской честностью, наивной верой в правду.

Я прошу его рассказать про сына. «Да вот он, Ибрашка», — говорит Мухмед, показывая на стену «Машра», завешанную фотографиями похищенных. И только тут до меня по-настоящему доходит, что здесь убивают точно таких же людей, как я. Не каких-то там непонятных ингушей, а вот этого доброго умного парня, сына пожилых интеллигентных родителей, который реально мухи не обидит. Пока сам не увидишь, трудно поверить, что этот террор — часть нашей обычной жизни. Позже я был дома у родителей Ибрагима — мне абсолютно ясно, что он не имел никакого отношения к насилию, ни прямого, ни косвенного. Просто это — другой мир.

Президент Мурат Зязиков тоже учился у Газдиева, поэтому после похищения учитель добился у него приема. Президент и прокурор республики заверили старика, что с Ибрагимом все в порядке: он задержан как свидетель, через пару дней разберутся и отпустят. Но Ибрагим не вернулся. Когда Макшарип Аушев встречался с милиционером, продавшим ему информацию о концлагере в Гойтах, тот среди убитых ингушей назвал Газдиева.

— Я знаю, что Ибрагима убили, — говорит Газдиев. — В Гойтах… Но я надеюсь все равно. Нет-нет, я в отчаяние не впадаю, что бы там ни было, мы с матерью верующие люди. Но вот я знаешь что думаю: поехать в Москву и сжечь себя на Красной площади, как считаешь?

Чемульга

К 2008 году следственная группа из Москвы свела все дела об убийствах русских в одно. По версии следствия, их совершает банда боевиков Рустамата Махаури. Рано утром 9 ноября прошлого года в поисках этого Махаури силовики блокировали в селе Чемульга дом Рамзана Амриева, дальнего родственника боевика. Это была маленькая саманная хатка. Военные забросали ее дымовыми шашками, ворвались внутрь и открыли беспорядочную стрельбу. Рамзан, Раиса и их четверо детей лежали на полу. Очередь прошила руку, которой Раиса пыталась закрыть шестилетнего Рахима. Она закричала, Рамзан увидел в голове ребенка отверстие, из которого хлестала кровь.

Амриевых вывели на улицу, убитого ребенка взять не разрешили. Раздетых и босых повели на ближний пригорок, где стояли бэтээры, положили лицом на землю. Туда же привели женщин и детей из соседних домов, а мужчин заставили приползти по грязи. Прибежавших местных милиционеров заперли в «газелях». После этого силовики устроили имитацию боя: забросали хатку гранатами, полчаса палили из чего попало. Потом взяли Рамзана, повели в дом. На полу лежал убитый ребенок, изрешеченный осколками. Один из силовиков сказал: «Выноси его, сука, даем тебе секунды!» Амриев схватил детское одеяло, обмотал трупик Рахима. Его отвели обратно на пригорок, где стояли синие от холода соседи. Военные протаранили хатку бэтээром, вконец ее разрушив, засняли на видео. Потом съездили к главе администрации и приказали ему подтвердить, что из дома вели огонь, — иначе он исчезнет. «Да расстреливайте, — ответил староста. — Вас тоже когда-нибудь расстреляют». Долго на глазах у местных милиционеров силовики решали, что подкидывать. К полудню приехала военная прокуратура. Амриева подвели к развалинам дома, показали на валяющийся там автомат, спросили: «Твой?» Рамзан усмехнулся и сказал, что у него в доме и ружья-то не было. Сотрудник прокуратуры понюхал ствол, саркастически посмотрел на военных и сказал, что из него не стреляли лет десять. Тем не менее вечером прокурор республики Юрий Турыгин заявил, что из дома Амриевых отстреливался боевик. Глава администрации села был уволен.

Мы подъезжаем к поселку, где теперь живут Амриевы. Возмущение убийством ребенка было таким, что власти были вынуждены открыть уголовное дело. Зязиков заявил, что берет его под личный контроль. Амриевым дали новый дом. С первого взгляда на этот дом, на самого Рамзана Амриева сразу ясно, что он за «боевик». Типичный деревенский дядя Вася — сморщенный сутулый мужичок с «Беломором» в зубах. Домишко размером со сторожку. Крайняя бедность. На заднем плане, вытирая о передник руки, смущенно улыбается Раиса. Рамзан как-то мнется. Весь его облик, серые глаза, голос говорят о том, что он смирился. Глядя куда-то в сторону, он рассказывает, что подписал бумагу в прокуратуру: «Не имею претензий, и не разглашать… Все уже теперь… Простите…» Мы садимся в машину. «Деньги ему дали, — говорит таксист. — За то, что дело закроют».

Дело Амриева было единственным, которому был вообще дан какой-то ход. Обычно дела закрываются с восхитительной формулировкой: «из-за невозможности обнаружения лиц, подлежащих привлечению в качестве обвиняемых».

Логика

Какова логика происходящего? Мои друзья в Ингушетии правы: ее нет. В том смысле, что кровавая каша не результат чьей-то политики, а стихийное взаимодействие крупных вооруженных группировок. И это — самое плохое.

Есть российские силовики — временная группировка войск, ФСБ, ГРУ, мобильные отряды МВД. Формально они кому-то там подчиняются в Москве, но на самом деле это отдельный мир, сложившийся во время чеченских войн, со своими нравами, культурой, механизмом действий. Люди приезжают и уезжают — но группировка остается. У нее есть свой способ существования, взаимодействия с миром — это война. Силовики живут в казармах, выезжают на операции. На местное население им наплевать, в целом оно для них враг, местная власть — ноль.

С другой стороны, есть боевики. У них то же условие существования — война, она им необходима, они ее производят. Им тоже плевать на население, их финансирование тоже идет извне. И те и другие запугивают людей, убивают тех, кто посмел быть идейно близок врагу. Это основные воюющие силы. Победить друг друга они не могут, да в реальности никто такой задачи и не ставит.

Есть и разные другие группировки. Кадыровцы, оттеснившие боевиков и федералов. Ингушская милиция — мишень для боевиков, которая пытается защищаться. Есть группировка Мурата Зязикова, которую сложно назвать правительством Ингушетии, — она тоже пытается выжить, исходя из существующей реальности: говорит Москве то, что та хочет слышать, покрывает преступления силовиков, подавляет недовольство населения. Все это маскируется под государство, но на самом деле государства здесь нет. Ситуацию в республике Мурат Зязиков не контролирует. Разнообразные федералы ему не подчиняются, боевики только что в кабинет к президенту не заходят: они неоднократно обстреливали дома и кортежи его самого, премьера, мэра Назрани, сенатора, муфтия — ингушские чиновники живут в постоянном страхе.

Еще до истории Аушевых в селах уже вспыхивали стихийные митинги, вызванные похищениями. После убийства ребенка в республке появилась оппозиция: Макшарип Аушев и Мухмед Газдиев призвали людей на митинг, его разогнали — и поехало. Были другие разогнанные митинги, запрет «Ингушетии.ру», сбор подписей за возвращение Руслана Аушева, убийство Евлоева — и кровная месть. Меньше чем за год все вернулось на круги своя: власти подавляли попытки протеста, истерика нарастала, пока все не скатилось обратно к насилию.

Беда в том, что весь этот шум, оппозиция, репрессии, подписи — все это лишь пена на поверхности войны, безуспешная попытка населения выбраться из нее. Задавить оппозицию нетрудно: это не сила. Реальная сила — это подполье, которое пронизывает Ингушетию и пополняет свои ряды за счет кровников за убитых и похищенных. Собрать митинг в Назрани очень сложно. Боевикам проще — нужно только дождаться шести часов вечера, взять автомат и выехать на охоту.

Фотографии: Михаил Галустов для «РР»; Мемориал; Алексей Майшев; из личного архива семьи Амриевых; РИА НОВОСТИ

Русский Репортер