Введение

Тема войны в Чечне остра и болезненна для современного российского общества. Публичные дискуссии о размерах военных потерь и числе жертв среди мирного населения, как и общественные попытки толкования природы этой войны и ее воздействия на политические, экономические, этнокультурные аспекты жизни России, обнаруживают значительные проблемы, связанные с возможностями ее правдивого объяснения и достоверного представления.

Еще с времен первой чеченской военная тематика остается одной из наиболее актуальных для российских политиков всех уровней власти. Она быстро "схватывается" газетной и журнальной публицистикой (1), активно осваивается популярной литературой (2), телевизионными программами и коммерческим кино (3), запечатлеваясь в различных формах вербальных и визуально-образных репрезентаций. В последние годы дебаты вокруг этой темы заметно смещаются в русло документальных жанров - свидетельств и воспоминаний участников войны (4), личных впечатлений журналистов и общественных деятелей (5), а также - в сферу работ профессиональных этнологов, историков, социологов (6).

Мотивы обращения к чеченской войне самые разные - политические, идеологические, этические, социально-прагматические, коммерческие. Масштабы и ракурсы рассмотрения этой темы также многообразны: социально-политические и историко-культурные генерализации соседствуют с индивидуализирующим и конкретно-историческим подходами, повышенным вниманием к отдельному человеку и деталям войны. Точно так же сложен и противоречив идейно-политический спектр предлагаемых версий и интерпретаций. Однако, несмотря на широту диапазона оценок и конфронтацию мнений, слово Чечня все отчетливее выражает себя в коллективном сознании как совокупный образ Войны в России и начинает обретать символический характер.

Мне хотелось бы рассмотреть некоторые формы репрезентаций чеченской войны (7) в российской массовой культуре в связи с использованием ею языковых и образных текстуальных стратегий, объяснительных матриц, доступных обыденному восприятию.

Такие стратегии по-своему разрабатывают различные группы общественно-политической элиты и команды политических технологов. Специальное же обращение к феномену "омассовления" чеченской войны дает, на мой взгляд, возможность лучше понять общие механизмы перевода новых реалий жизни России в русло "формульных" коллективных представлений, компенсирующих неразвитость института общественного мнения, и их социальной легитимации.

Создатели масскультурной продукции чутко реагируют на характер и смену общественных настроений и - в попытках преодолеть социальное безъязычие - идут по пути стереотипизации травматической реальности. Их стремление находить "своего" потребителя, улавливая динамику спроса, содействует быстрому разрастанию пространства вербальных и визуальных текстов, объединяемых общим словом Война.

Технологии производства масскультурной продукции о войне

Обсуждение конкретных практик литературно-художественных и документально-публицистических репрезентаций этой тематики в массовой культуре, особенностей бытования понятий Война и Враг в дискурсах о чеченской войне следует, на мой взгляд, начать с технологических аспектов создания образов "чужих" и "своих", негативных и позитивных стереотипов при построении "эффекта реальности".

Использование процедур дискурсного анализа текстов позволяет выявить приемы производства и закрепления культурных форм в популярной литературе, печатных средствах массовой информации, телевизионных программах и сериалах, коммерческом кино. Особый интерес представляет рассмотрение того, каким образом идейное и риторическое позиционирование производителей массовой продукции, выбор ими тех или иных эстетических (выразительных) и риторических, вербальных и визуально-образных средств определяют способы конструирования события, сюжета и повествования.

При создании масскультурных продуктов событие ("что-то случилось") обычно определяется производителем-автором как то, что может быть (или стать) "значимым" для общественного потребления. В соответствии с выбираемыми дискурсивными стратегиями событие получает от автора определенное "имя", приобретает черты информационного высказывания и включается в сюжет и повествование, которые задаются жанром и рамками вербального или визуального произведения массовой культуры (8).

Селекция событий и выстраивание их в сюжет требуют от автора отбора эстетических средств, которые были бы доступны массовому восприятию, использования образов и словесных формул, легко опознаваемых потребителем (читателем, зрителем). Процедура максимального упрощения ("усреднения") сюжета предполагает его соотнесение со стереотипами, привычными оппозициями свое-чужое (другое).

Процесс "осюжетивания" события включает в себя поименование персонажей, определение их иерархии в соответствии с ролевыми (словесными и поведенческими) характеристиками, соблюдение "формульности" образов и поступков персонажей. Необходимым представляется наличие в сюжете центральных персонажей - Героя и Злодея, изображение их конфликта как драматической борьбы Добра и Зла с открытым финалом.

В процессе создания массового культурного продукта конструирование повествования также обусловлено выбором языка, определением риторики вербального и визуального письма. При этом происходит расстановка маркеров - базовых слов с одним ("властным") значением и привычными коннотациями, отбор предпочтительных литературных тропов (метафора и проч.), фигур речи и умолчания, речевых интонаций, образных средств.

При формировании дискурса задаются направления и, одновременно, устанавливаются ограничения читательских (зрительских) стратегий. В технологическом процессе создания продуктов массовой культуры неизменно актуальны такие приемы, как "приведение к известному", обращение к коллективному обыденному опыту и конструктам социальной памяти, апелляция к готовым, разделяемым представлениям, использование образов и слов с "общим" (стереотипным, непроблематизируемым) значением и утверждение "прямого", бытового представления реальности (9).

Продукты массовой культуры, как правило, претендуют на изображения реальной Войны: Войны как таковой. Игры с Войной на российском телевидении, в коммерческом кинематографе и популярной литературе провоцируют тесное переплетение художественности (литературности) и "документальности" a posteriori. В соответствии с общими установками производства масскультурных продуктов образно-символические и семантические аспекты репрезентации Войны в значительной степени формируются на основе "присвоения" элементов обыденных представлений и клише.

В процессе рефлексивного перевода нового коллективного опыта в определенные вербальные и визуальные формы авторы масскультурных произведений учитывают не только читательские и зрительские ожидания, но и стереотипы сознания, обыденные эмоции и переживания. Вместе с тем они постоянно стремятся соотносить выбираемые текстуальные стратегии с идеологическими и политическими установками безличного "федерального центра" - угадать и по-своему выразить их или, наоборот, вступить с ними в полемику.

Нередко в таких текстах утверждаются новые, постимперские и "русско-национальные" идеологемы и мифы, побуждающие общество привыкнуть к Присутствию Войны в обыденной жизни каждого человека и даже - Полюбить Войну. Таким образом Война становится частью привычной среды обитания.

Война постулируется как разрушение и отказ от "мирных" культурных правил. В процессе создания "правдоподобных" массовых продуктов их авторы расширяют границы "позволенного" для восприятия и переживания. На первый план выдвигаются и эстетизируются насилие, ужасы, смерть, личный героизм и предательство. Огромное воздействие на технологии масскультурного продуцирования Войны в России оказывает продукция западной массовой культуры - кинематограф, телевизионные сериалы и ток-шоу, популярная литература. В российской продукции такого рода возникает возможность для формирования радикальных установок: "Убивать можно, Убивать легко, Убивать весело".

Дискурсы ?естественности" и ?древности" обоюдной вражды

Объяснение природы чеченской войны - одна из главных тем в произведениях массовой культуры. В зависимости от идейных ориентаций их авторы выстраивают разные версии. Одна из самых простых - конструируемых в "антропологическом измерении" - связана с феноменом этнизации постсоветского общества, который в настоящее время активно культивируется в коллективном самосознании.

Исходной точкой здесь служит процесс переосмысления понятия нация как на бытовом уровне, так и в опытах философско-научной рефлексии. Вместе с отказом от мифологемы многонациональная общность - советский народ происходит утверждение в качестве новой реальности понятий русский народ, российская нация (россияне), при этом из содержания последней нередко элиминируется (или сохраняется в стертом виде) идея многонациональности. Потребность переопределения былой формулы многонациональной общности как целого подкрепляется в структурах обыденного сознания обозначением новых водоразделов между слитным своим и слитным чужим. При создании масскультурных продуктов о Войне их авторы стараются не только согласовывать свою работу с умонастроениями потенциальных потребителей, но и опираться на академические примордиалистские (природно-естественные) концепции.

"Удревнение" чеченской войны в масскультурных произведениях происходит с использованием привычных национальных, этнокультурных и гендерных стереотипов и ролей. Одновременно совершается частичная их ресемантизация (фильм Бодрова "Кавказский пленник" одним из первых положил начало этому процессу). Удревнение в популярной литературе военного конфликта в Чечне (и шире - на Кавказе) и попытки обоснования его естественности идут параллельно с оформлением конкурирующих политических дискурсов федеральной власти и чеченских сепаратистов (10).

Так, Лев Пучков, автор популярных боевиков (издаваемых громадными тиражами), выражает идею о природной специфике чеченцев (кавказцев) и древности вражды между чеченцами и русскими следующим образом:

За Стародубовском имеется обширная территория, на которой расположены разнообразные кавказские республики. Но независимо от статуса и сладкоречивых уверений политиков о тотальной интернациональной дружбе, эта территория для настоящего россиянина всегда была чужой-

-Банда... являла собой... образчик преемственности родоплеменных традиций, корнями уходящих в дремучую глубь веков и в почти неизменном виде сохранившихся по сей день. Прапра и так далее деды Рашида грабили караваны купцов..., угоняли стада скота у соседей казаков... И в результате в наше цивилизованное время мы имеем банду, специализирующуюся на тотальном разбое... [Это] обычный поселок, в котором каждый житель занят своим делом. Молодые и сильные мужчины занимаются непосредственно разбоем и грабежом. Женщины ударно рожают им новую смену. Смена эта потихоньку растет, впитывая нравы и обычаи среды обитания, а престарелые аксакалы, которые уже не в состоянии прятаться в кустах и держать в руках тяжелые пулеметы, учат уму-разуму всех остальных, прививают передовую методику фундаментального бандитизма...

-По лицу видно, что не верит он [чеченец Саид] в дружбу между народами. Ему с детства, как и каждому чеченскому пацану, прививали твердую уверенность в том, что основной враг Чечни - Россия- Мы враги пожизненно, так предначертано судьбой (Пучков Л. Кровник: закон гор М., 2002. С. 6-7, 14, 74).

Сходная версия представлена в игровом фильме Алексея Балабанова "Война". Уже в первом эпизоде жестокого убийства пленных российских солдат чеченскими боевиками один из отрицательных персонажей в разговоре с главным героем (по сценарию - пленным-рабом) делает следующее "программное" высказывание: "Я потомок мюрида- Он сто пятьдесят лет ваших резал- Это моя земля, и я буду чистить ее от собак неверных, пока до Волгограда ни одного русского не останется-".

По-видимому, для этого режиссера вполне приемлема мысль о природной жестокости чеченцев. Поясняя мотивы создания своего фильма, в интервью газете "Аргументы и факты" Балабанов мимоходом замечает: "-Ребята, воюющие на Кавказе, чужих обычаев насмотрелись. Вот вы, к примеру, сможете барана зарезать? Не сможете. И я не смогу. А на Кавказе это считается достоинством" (Аргументы и факты. 2002. ¦=10).

Антропология Войны находит обоснование и в других подобных произведениях, где констатируется природная дикость и враждебность чеченцев как народа, утверждающего свою социобиологическую несовместимость с теми, кто к ним пришел извне и желает им блага. Так, Александр Ольбик, автор приключенческого "романа" с претенциозным названием "Президент" (в основу повествования положены "формульные" бытовые репрезентации самосознания и личного поведения действующего президента России), полагает возможным для своих героев делать следующие высказывания:

- Как вы считаете, Владимир Владимирович, в чем дело, почему затянулась война в Чечне? Ведь у нас численное превосходство- Причем по всем статьям - от автомата до реактивных бомбардировщиков-

- Боюсь, этот ваш вопрос останется без ответа. Я сам хочу разобраться во всем. Иногда у меня создается впечатление, что мы для этого народа словно инопланетяне, против которых они решили воевать до последнего человека. При этом не желая знать, что же эти инопланетяне им несут - добро или зло. Даже если инопланетяне построят им школы, больницы, будут выдавать пенсию, обеспечат работой-

- Прямо-таки какой-то дикий парадокс. Значит, они согласны на что угодно, чтобы только не быть бок о бок с инопланетянами? И это осознание дает им силы?

- Десятикратные! А может, стократные. Но здесь есть одно "но": эти люди, как никакой другой народ, подвержены влиянию пророков- Пророков в кавычках, конечно- Они доверчивы, как дети, и верны своим пророкам, тоже как дети- А пророки-то - бандиты, кровопийцы, чего поклоняющиеся им не видят. И пока мы этих самозваных пророков не поставим на место, все будет продолжаться-

Постоянно подчеркиваемая авторами "одномерность" биологических и социальных ролей мужчин, женщин, стариков и детей также выполняет функцию объяснения Войны.

Владимир Угрюмов, автор популярной книги "Боец. Чеченская хроника капитана Влада", от имени своих героев, участников войны, говорит:

-С нами, конечно, проводили занятия об особенностях чеченского характера, как с ними вести себя- Тогда мы мало что понимали в чеченцах, но где-то внутри чувствовали, чего стоит опасаться, а чего нет- В общем, воровство, бандитизм у "чехов", можно сказать в крови.

- Не уверен, что так можно говорить о всем народе, - возражаю я. - Не может вся нация ходить в бандитах.

- Все равно трудно об этом точно говорить, - с сомнением качает головой Славик. - Я помню, как шла наша колонна, бронетехника, и нам навстречу вывалила толпа женщин. Чеченских женщин. Они бросали своих детей прямо под колеса, под гусеницы, чтобы только остановить наше продвижение. И ты подумай - они не себя бросали на дорогу, а швыряли своих детей!- Солдатики поспрыгивали с брони, стали баб отпихивать. А тут под шумок малолетки чеченские подрезали несколько наших бойцов. Насмерть- Бабы, дети- Мы же не фашисты какие-нибудь, чтобы мочить мирное население, они этим пользуются и нас убивают (Угрюмов В. Боец. Чеченская хроника капитана Влада. СПб., 2002. С. 100-101, 312-313).

В конструировании негативной природной чеченскости принимают деятельное участие и те производители масскультурной продукции, кто пытается выстроить более критическую дистанцию по отношению к чеченской войне. В массовых периодических изданиях нередко встречаются, например, такие суждения: "-Криминальные структуры чеченцев существенно отличались от иной оргпреступности. Тейповый уклад жизни сказывался и на взаимоотношениях внутри структуры. А они изначально строились на принципах строжайшей иерархии и клановых (тейповых) взаимоотношений- Рядовых исполнителей "чечены" [чеченские мафиози], известные своей природной жестокостью, держали в страхе- Они разработали новый вид бизнеса, уходящий своими корнями в дикое доисторическое прошлое-, похищение людей и работорговлю" (НГ-Регионы. 2000. 20 июля. ¦=12).

"Этнизация" чеченской войны в продукции массовой культуры создает негативистскую тональность в российском обществе и автоматически переводит ее в одномерную плоскость конфликта между "чеченцами" и "русскими".

Спецоперация по наведению конституционного порядка, война, борьба с международным терроризмом: как это называть?

В середине 1996 года в Чечне обозначилась возможность перемирия между противоборствующими сторонами. В продуктах медиа-культуры и в популярной литературе эти события стали рассматриваться как завершение войны, хотя интерпретировались они по-разному.

На центральном телевидении тогда был показан "Дембельский альбом" - один из первых документальных фильмов о военных событиях 1994-1996 годов, позже названных в российском обществе первой чеченской войной. Он сложен из фрагментов оперативных съемок ее непосредственных участников, где представлены первые часы и дни войны, новогодний штурм Грозного, дальнейшее развертывание боевых действий. Документальные эпизоды сопровождаются комментариями одного из тех солдат, которые воевали и остались в живых, а также заголовками газет и заявлениями политиков того времени.

Авторы фильма избежали соблазна прямого воспроизведения смерти и насилия, что, впрочем, отнюдь не убавило драматизма в этом повествовании. Они намеренно поставили рядом конфронтирующие дискурсы о Войне. Официальный дискурс выстраивался вокруг необходимости наведения конституционного порядка в Чечне, борьбы с сепаратизмом и против вооруженных бандформирований. Финальным высказыванием в нем было оптимистическое заявление верховной власти об окончании военного периода и восстановлении порядка.

Однако параллельно шел другой, жесткий текст: кадры, в которых солдаты, впервые отправлявшиеся на Войну и вскоре убитые, говорили, что идут на небольшую прогулку, и собирались вернуться домой к Восьмому марта, или - кадры, запечатлевшие потоки первых беженцев (чеченцев и русских) из только что разрушенного города-героя Грозного. В прологе фильма за кадром звучала песня, одна из созданных российскими солдатами на этой войне. Рефреном в ней были слова: "Кому война работа, кому война беда".

Создатели фильма, как и многие другие противники войны в российском обществе середины 90-х годов, выступали с либерально-демократических позиций. Для них очевидным казалось одно: то, что происходило внутри России, должно быть названо Войной. Надеясь на скорое ее завершение, они не стремились найти ей какое-либо одно рациональное объяснение и акцентировали внимание зрителей на общих для всей страны трагических последствиях этой войны.

Осенью 1999 года неясное и хрупкое перемирие в Чечне снова перешло в фазу полномасштабных военных действий. Для производителей массовой культуры это стало стимулом к созданию продукции, в которой была бы отражена возросшая потребность российского общества в осмыслении войны, ставшей к тому времени уже первой чеченской.

Издатели стали охотно публиковать воспоминания и дневники участников двух чеченских войн, обращая внимание потенциальных читателей на достоверность и правдивость сведений, ценность лично пережитого авторами. При отборе и публикации произведений учитывались определенные запросы и ожидания потребителей, такие процедуры обыденной рецепции, как соединение в процессе восприятия готовых формул понятного рассказа, занимательного или шокирующего сериала, "узнаваемой" ситуации (переживаний, эмоций) с поиском соответствия лично увиденного - лично реальному ("так, как я и думал", "я так и знал") (11). Высшая степень доверия читателя (слушателя, зрителя) к документальным свидетельствам и "документально-художественным" произведениям, похожим на хронику реальных событий, оборачивалась усилением их скрытой власти над массовым потребителем.

Однако по-прежнему способы репрезентации событий, как и дискурсы участников событий, формировались в широком диапазоне - от полного неприятия войны до ее оправдания:

Книга, которую вы держите сейчас в руках, написана капитаном Российской Армии, участником первой Чеченской кампании (как горько произносить слово "первой", это подразумевает v не последней). Она документальна, изменены лишь фамилии действующих лиц- это документ эпохи, в которой нам довелось жить. Читайте, думайте, делайте выводы (из аннотации книги В. Миронова "Я был на этой войне. Чечня, год 1995").

Геннадий Трошев v одна из ключевых фигур в событиях на Северном Кавказе. Родом из этих мест, генерал последние шесть лет руководил операциями "федералов" против чеченских бандформирований. Он счел долгом чести боевого офицера рассказать шокирующую правду об этой войне (из аннотации книги Г. Трошева "Моя война. Чеченский дневник окопного генерала").

В короткое время российский книжный рынок заполнился популярными произведениями, которые были отнесены к жанру "приключенческих романов" и объединены в "военизированные" серии - "Спецназ", "Спецназ в Чечне", "Боец", "Солдаты удачи" и проч.

Прежде безвестных авторов таких "романов" издатели рекламируют стандартно, используя беспроигрышные ссылки на правдивость личного свидетельства. При этом производители новой популярной литературы сознательно эстетизируют военные практики армии и специальных подразделений. К последним обычно стараются причислить авторов боевиков в надежде придать большую авторитетность их произведениям в глазах читателей:

-Офицер внутренних войск, проходил службу на территории Северного Кавказа и Закавказья, на личном опыте изучил все особенности так называемых малых войн и локальных военных конфликтов. Увлекается боевыми искусствами, философией, музыкой, историей (из анонса книги Л. Пучкова "Кровник: закон гор").

-Дмитрий Черкасов - псевдоним. Вся информация об авторе является закрытой согласно конституционному праву на тайну частной жизни. Автор не комментирует свое отношение к описываемым в его произведениях событиям и не раскрывает меру своего участия в них. Издательство не располагает данными о месте и стране пребывания автора в период с января 1999 года (из анонса книги Д. Черкасова "Косово поле: Балканы").

Такая же стратегия была избрана российскими режиссерами и продюсерами телесериалов и массового кинематографа. Быстрота развития военных событий и возрастание опасности совершения террористических акций в городах, отдаленных от чеченского фронта действий, - все это содействовало появлению большого количества визуальных масскультурных продуктов. В их числе - сериал "Мужская работа-1" и "Мужская работа-2" Тиграна Кеосаяна, сериал "Спецназ" Андрея Малюкова, многосерийный телефильм "Штурм будет стоить дорого", кинофильмы "Чистилище" Александра Невзорова, "Война" Алексея Балабанова, "Дом дураков" Андрея Кончаловского и мн. др.

В большинстве кино- и телетекстов заметно выражает себя та же тенденция к эстетизации Войны. Это характерно и для всей масскультурной продукции, посвященной войне. Сами продукты часто маркируются как национальные (русские), военные (военизированные, мобилизационные), военные мужские. Особенно интересно последнее, - спецификация военного кино как мужского.

Так, представляя зрителю фильмы российского кинофестиваля 2002 года в Сочи, кинокритик Наталья Боброва разграничивает в корпусе кинотекстов мужское, женское и подростковое кино с использованием соответствующих гендерных клише и стереотипов. В разделе "Кино мужское" первостепенное внимание она уделяет фильму Балабанова "Война" (который получил на этом фестивале главный приз, обойдя конкурентный фильм "Звезда" о Великой Отечественной войне): "-Ленты, наполненные потными гимнастерками, драками, настоящей мужской дружбой и стойкой ненавистью. Это фильмы- "военные" - как "Война" Алексея Балабанова, лента честная, мужественная и страшная в своем анализе природы ненависти и отчаяния. Террор как философия этой войны, ее закон и порядок, ее бессмертное людоедское правило" (МК-Бульвар. 2002. 24-30 июня. ¦=26. С. 54).

Война представлена в дискурсах масскультурной продукции различными формулами: героизм и бесчисленные жертвы российских солдат и офицеров в ожесточенной борьбе с чеченскими бандитами (Невзоров); воинское противоборство высоких профессионалов - российских бойцов спецподразделений и подготовленных чеченских боевиков и террористов вкупе с международными наемниками (Кеосаян, Малюков); личная героика и самоотверженность против бандитизма, низости и предательства (Балабанов).

Независимо от выбора ракурса репрезентации и изобразительных средств, практически все производители масскультурной продукции (как и авторы военных мемуаров) упорно настаивают на двух, принципиально важных для них, позициях.

Первая - в Чечне идет Война.

Вторая - предлагаемые изображения достоверны и соответствуют подлинной реальности.

В "военизированной" массовой продукции преобладает скептическое отношение к официальным наименованиям действий федеральной власти в Чечне: "-Я, - говорит главный герой В. Угрюмова, - как и вся страна, конечно же, в курсе, что в одной их наших северокавказских республик идет война. Причем война натуральная, без дураков-" (Угрюмов В. Боец... С. 9); "-Только дурак может думать, что война идет на Северном Кавказе, - замечает персонаж из книги В. Рудакова. - Война идет по всей России, потому что похоронки получают и в Вологде, и в Хабаровске, и в Якутске-" (Рудаков А. Чеченская мафия. М., 2002. С. 153).

В дискурсах личного свидетельства о Войне эта тенденция выражена более откровенно, несмотря на то, что они испытывают зависимость от властных стратегий масскультурной продукции (использование клише, бытовых формул, апелляция к расхожим обыденным представлениям и проч.). Характеризуя содержание самого вооруженного конфликта, авторы, придерживающиеся разных политических ориентаций и этических установок, исходят прежде всего из индивидуального опыта и стремятся сохранить в текстах личное отношение к теме.

В итоге в текстах такого рода причудливо соединяются и нередко вступают в противоречие друг с другом элементы различных дискурсивных практик. Например:

[Геннадий Трошев:] -Знания, полученные в стенах училища, а затем и в двух академиях, пришлось применять не только в повседневной жизни, но и на войне. Войне - особенной во всех отношениях. На войне, которую армия вела, в силу объективных и субъективных обстоятельств, на своей территории против бандитов и международных террористов. На войне, которая проходила на моей родине. На войне, которая шла по особым правилам и не вписывалась, по большому счету, ни в какие классические схемы и каноны-

Я часто вспоминаю те декабрьские дни, когда военные предприняли первые шаги по наведению конституционного порядка. Журналисты сразу окрестили локальную операцию войной, правозащитники - геноцидом чеченского народа, политики - авантюрой. У меня свой взгляд на те события, и в этой книге я старался честно рассказать об увиденном и пережитом- (Трошев Г. Моя война. Чеченский дневник окопного генерала. М., 2001. С. 4, 10).

[Вячеслав Миронов:] -Смысл войны я не могу понять, когда нет идеи/ Нет идеи, так хоть платили бы, кормили бы по-человечески, не вели сепаратных переговоров за спиной, не вывозили бы одним бортом и убитых, и награбленное, обеспечивали инвалидам и семьям погибших воинов достойную жизнь/ Не устраивали бы во время этой бессмысленной кровавой бойни шоу, концерты, презентации, не целовались бы взасос с представителями тех стран, которые помогают боевикам- Мне бы только вырваться живым с этой бойни, и не просто вырваться, а выполнив свой долг. Я - русский офицер! Я выполню приказ. Приложу максимум сил, чтобы меньше солдатской крови осталось на этой земле-

Кто-нибудь мне объяснит, ради чего мы разрушили этот город, убили столько людей, положили своих!- Бестолковейшая, бездарная война- (Миронов В. Я был на этой войне. Чечня, год 1995. М, 2001. С.371-372, 413-414).

[Александр Михайлов:] -За последние десять лет значительное число россиян стали реальными участниками. Тысячи погибших, искалеченных, сотни тысяч их родственников, сотни тысяч беженцев или, точнее, временных переселенцев- Страшно это. Потому что незначительный насморк октября 1991 года перерос в синдром иммунодефицита. Сегодня этот "насморк" не лечится-

Автор не претендует на абсолютную правду. У каждого она своя. У президента, который мыслит глобально, своя. У полководца, ставящего задачу войскам, своя. У солдата, эту задачу реализующего, -своя. У матери, потерявшей сына, своя- Если война затянется, увеличатся потери, Если увеличатся потери, то в обществе изменится отношение к действиям властей (Михайлов А. Чеченское колесо: Генерал ФСБ свидетельствует. М., 2002. С.3, 6).

[Анна Политковская:] -"Чечня" как образ мыслей, чувств и конкретных действий гангренозной тканью расползается повсюду и превращается в общенациональную трагедию с поражением всех слоев общества. Мы дружно и вместе озвереваем (Политковская А. Вторая чеченская. М., 2002).

Авторы, читатели (зрители), критики, в конечном счете выстраивают близкие друг другу позиции, когда стараются оценивать свои (и другие) произведения о Войне не столько идеологической или политической меркой, сколько обыденным критерием соответствия правде. В репрезентируемых "военных" вербальных и визуальных текстах нередко происходит "возвышение" информационных событий как правдивых; и авторы, и персонажи текстов в равной мере представляются как участники Реальной войны.

В самосознании современном российского общества, которое все более приобретает черты информационного общества, складывается конвенция об объективности "нарративного знания", правдоподобных высказываний о Войне. Она базируется на принципиальном неразличении критикой, создателями масскультурных продуктов и их потребителями военных, социально-культурных реалий и производимых культурных форм.

В одном из интервью журналистам Александр Невзоров излагает свое представление о правдивости фильма "Чистилише" следующим образом: "У меня очень удобная и хитрая позиция. Это действительно тот первый случай, когда я ничего не придумал, а просто все виденное своими глазами запомнил и воссоздал. У меня нет вымышленных героев, а все имена v подлинные. Я не мог допустить никакой фальши. Я требовал и создавал тот мир, который является Войной-". Журналист, который брал это интервью, высказывается в том же духе: "Можно сказать, что Такого кино у нас еще не было. Это картина о Войне, которую Невзоров показал буднично и правдиво" (Комсомольская правда. 1997. 22 октября).

Противоречащие друг другу способы репрезентации правды о Войне в различных дискурсивных практиках побуждают авторов и потребителей массовой культурной продукции к бесконечным спорам о степени достоверности и, тем самым, - стимулируют продолжение поисков объяснения происходящему в Чечне (и, в связи с войной, - во всей России).

Авторы охотно обращаются к формулам социальной памяти, проводя вневременные аналогии между событиями исторического прошлого и актуального настоящего. Один из привычных приемов - отождествление войны российского государства за покорение Кавказа в XIX веке и чеченской войны внутри России на рубеже ХХ-ХХI века.

Примером может служить телефильм "Штурм будет стоить дорого" (2001-2002). Его авторы, занимающие либеральную антивоенную позицию, впрямую соотносят опыт многолетней Кавказской войны с современным опытом войны в Чечне. При этом, независимо от авторских намерений показать бессмысленность этой войны, способы ее репрезентации провоцируют у зрительской аудитории возникновение (или укрепление) бытовой установки о вечности вражды между чеченцами, разбойными, чуждыми цивилизованным нормам жизни, и российским государством, которое во все времена преследовало одни и те же великодержавные цели.

Другой пример: Яков Гордин, решительный противник продолжения чеченской войны, представляя читателю документально-художественную книгу Вячеслава Миронова, находит между двумя историческими событиями, которые отделены друг от друга полутора веками, "множество ситуационных совпадений. Причем совпадений принципиальных". По его мнению, можно обсуждать лишь "разный психологический климат" этих войн прошлого и настоящего- (Гордин Я. Войны, офицеры, история // Миронов В. Указ. соч. С. 6-7).

Общим местом при производстве масскультурной продукции стало использование аллюзий, реминисценций, цитат из миметической Великой Отечественной войны, объективированных в коллективной памяти, фольклоре, мифологии, литературных и кинематографических клише.

Так, в "Войне" Балабанова важную функцию выполняют ресемантизированные цитаты из известного фильма Григория Чухрая "Баллада о солдате"; режиссер активно оперирует также советскими гендерными стереотипами.

Главный герой Балабанова - русский юноша-воин - после фронта и чеченского плена на короткое время оказывается в мирных условиях. При посещении семьи офицера, который все еще остается в плену, он слышит обращенные ко всем присутствующим патриотические слова маленькой русской девочки, дочери друга: "Мой папа герой. Он нашу Родину защищает от бандитов". В том же эпизоде бабушка девочки говорит: "-Я никогда у них (у тех, кто в кепках) мандарины не покупала".

В разговоре с больным отцом герой получает дополнительную моральную поддержку своим будущим действиям, когда отец произносит: "Хорошо, что на войне был- Война из парня мужчину делает- Сейчас бы встать и - на войну".

Немаловажное значение для создателей массового продукта имеет прямое сопоставление опыта чеченской войны с опытом войны СССР в Афганистане. Оно "обречено на успех", поскольку вполне совпадает с обыденными коллективными представлениями и формулами "нарративного знания" ("духи", "чехи", "моджахеды" - слова, введенные российскими солдатами в оборот с первых дней чеченской войны).

Так, в серии статей в аналитическом журнале "Власть" на тему "Послевоенные войны" представлен своеобразный реестр "значимых" для современной России военно-исторических событий, которые включены в конвенциональное "документальное" повествование и объединены общей риторикой. Информационные события, соответствующим образом названные и выстроенные в определенном порядке, создают правдоподобную версию, по которой история участия СССР во Второй мировой войне (Япония) и войнах во Вьетнаме и Афганистане непосредственно сопоставляется с "внутренней" войной федеральных сил России в Чечне, а современная российская власть в полной мере наследует и продолжает амбициозные военные практики советского государства:

Когда в мае 1945 года Советский Союз закончил войну с Германией, очень многим казалось, что все войны остались в прошлом. Не получилось. Уже в том же году Сталин напал на Японию и ввязался в гражданскую войну в Китае. А потом были Корея и Египет, Вьетнам и Афганистан. Более 50 раз воевала Россия за 56 лет. И ни одного года на передышку. Условно все войны можно подразделить на пять больших групп: те, в которых СССР выступал в качестве одной из противоборствующих сторон; войны между третьими сторонами; гражданские войны за рубежом; операции по "наведению конституционного порядка" внутри собственной страны; операции по "наведению конституционного порядка" за ее пределами. "Власть" рассказывает только о самых крупных из них, где воевали наши регулярные части (Власть. 2001. ¦=17).

В других текстах того же журнала банализируются аналогии между смыслом военной операции США в Афганистане после известных событий 11 сентября и опытом двух других войн - советско-афганской и чеченской:

Американским военным удалось то, что в свое время не вышло у советских - тоже в Афганистане - и сегодня не выходит у российских в Чечне - такой вывод делают многие. -Досада российских военных понятна. После фиаско советских войск в том же Афганистане, российских войск - в первой чеченской кампании и весьма относительного успеха во второй результаты работы американских военных выглядят впечатляющим доказательством подавляющего преимущества американской армии над российской (Власть. 2001. ¦=21. С. 41).

В период второй чеченской войны в официальном дискурсе и конкурирующих дискурсах массовой культуры почти одновременно возникла тенденция замещения формулы Войны формулой Борьбы с международным терроризмом. По мере ее утверждения из коллективных представлений стала быстро вытесняться установка о текущей "внутренней" войне.

Однако история захвата заложников чеченскими террористами в московском театральном центре (октябрь 2002 года) и их освобождения с большими человеческими жертвами, немедленно переведенная средствами медиа-культуры в ранг информационного события, заставила российское общество вновь "вспомнить" о продолжающейся Войне в Чечне.

Эти настроения определенно выражены в тексте Юлии Калининой, журналистки из "Московского комсомольца":

Чечни нет, есть мировое зло- Совершенно очевидно, что власти сейчас стараются "замылить" первопричину происходящего - войну в Чечне. Равно как и всю политическую линию, которая проводится на протяжении многих лет в отношении республики. Стараются заместить ее в общественном сознании абстрактным врагом - международным терроризмом, который нападает на нас просто потому, что от природы так устроен. Ну, просто такое мировое зло - как в американском боевике, - а нам надо его победить, такая историческая миссия.

Но ведь если не смотреть правде в глаза и лечить не причину болезни. А ее последствия, то никогда не вылечишься. Последствия болезни так и будут проявляться и продолжать потрясать терактами - еще более страшными и уже с противогазами.

А мы снова и снова будем решительно расправляться с "международными террористами", теряя сотни ни в чем не повинных людей, и ликовать, и восхвалять спецслужбы, и повторять, что "Россию нельзя поставить на колени" (Московский комсомолец. 2002. 28 октября).

Кто враги: с кем и как воюет Россия в Чечне?

В зависимости от выбора слов, обозначающих Врага, в дискурсах массовой культуры даются разные ответы на вопрос о том, против кого ведется война в Чечне. С самого ее начала процесс поименования Врага складывался противоречиво.

В середине 90-х годов, по мере разрастания военных действий в Чечне, в официозных текстах, произведениях популярной литературы, в теле- и кинопродуктах стали формироваться характеристики Врага как чеченского бандита, сепаратиста (мятежника), мафиози, боевика.

Риторика заявлений политической власти и характер армейских боевых действий в Чечне на первых порах породили в российском обществе феномен, который позже был назван в официозных изданиях интеллектуальным террором. Не вдаваясь в детальный анализ природы этого сложного явления, хотелось бы обратить внимание на один - дискурсный - аспект, который имеет к данной теме непосредственное отношение.

Интеллектуальный террор, выражавшийся в публичных попытках средств массовой информации и части либерально-демократической интеллигенции безаговорочно "защитить чеченцев", можно объяснить как их стремлением отстоять таким образом ценности создаваемого в постсоветской России поликультурного гражданского общества, так и коллективной неготовностью сразу отказаться от привычных (советских) стереотипов и веры в общность советский народ. В начале войны сходные умонастроения были характерны и для многих жителей Чечни (чеченцев, русских и др.), которые, помимо своей воли, оказались в эпицентре военных действий (12).

Лихорадочный поиск в российском обществе языка объяснения событий, происходивших в Чечне, порождал многообразные дискурсивные практики. Часто они выстраивались с помощью простейших процедур "приведения к известному" и "присвоения" Другого, посредством использования готовых формул, клише и образов, привычных фигур речи (13).

Один из наиболее известных опытов такого рода - конфронтационное политической власти построение "романтического" дискурса о чеченцах и их врагах в произведении Валерии Новодворской "Над пропастью во лжи":

Они - идеальные обитатели нашего воображаемого города, яростные, непохожие, презревшие грошовый уют, с серым волком вместо "Веселого Роджера" на мачте. Флибустьерское синее море заплескалось в Чечне. Война за независимость была как бригантина, и когда она подняла паруса, нас было не удержать. Печать избранничества лежала на вдохновенных лицах чеченских боевиков. Они были одеты так, как интеллигенты в турпоходе: в штормовки, на которые так похожи камуфляжи, и при бороде. Прямо-таки форма фрондирующего интеллектуала. Вместо гитары были гранатометы и автоматы- Чеченцы были отголоском идеалов 1991 года- Свободный вооруженный народ без единого коммуниста - это была почти что Америка. Вашингтон (Джохар Дудаев). Минитмены. Ополчение. Бостонское чаепитие. Декларация прав чеченца, Человека и Гражданина. Билль о правах угнетенных народов. -Армия, вторгшаяся в Чечню, была все той же - советской. С афганским стажем, после пражских и будапештских мостовых. Это была армия Врага - Империи зла, тоталитарного государства (Новодворская В. Над пропастью во лжи. М., 1998. С. 375-376).

Созидание автором такого повествования о героях и злодеях чеченской войны - с преимущественной опорой на собственный жизненный путь, личное знание, сложившиеся в индивидуальном сознании идеологические и литературно-художественные формулы - свидетельство невозможности немедленно опознать, поименовать иную социальную реальность, которая вторглась в систему привычных представлений.

К концу 90-х годов в российском обществе (включая Чечню) стереотипы "общего советского прошлого", как и романтико-патерналистские штампы, уступили место другим установкам сознания. Эти установки создавались официозными дискурсами при деятельном участии производителей масскультурных продуктов и учитывали ожидания потребителей информации в означивании (или - переозначивании) новых реалий.

Так, в период второй чеченской войны для определения Врага в текстах массовой культуры все шире стали использоваться формулы террориста и наемника (международного, исламского, чеченского).

В популярной "военной" литературе (Д. Черкасов, А. Таманцев, В. Доценко, А. Ольбик и мн. др.) изменились сюжетные линии, и ход повествования приобрел более драматические очертания.

Положительные герои борются с чеченскими (и международными) террористами не на фронте боевых действий, а главным образом - в российских регионах за пределами Чечни. Объекты внимания террористов - атомные станции, водохранилища, ядерные заряды, химические склады и пр. В своей борьбе они стремятся использовать массовый террор, насилие, зверства, взрывы зданий, химическое, ядерное или бактериологическое оружие и прочее.

В приключенческом "романе" Андрея Таманцева "Солдаты удачи" герои - бывшие спецназовцы - сталкиваются с чеченскими террористами, в чьих руках оказалось опасное бактериологическим оружием, и побеждают их:

-Едва сунули нос куда не надо - и сразу нарвались на группу вооруженных чеченцев, переправляющих куда-то контейнер с бактериологическим оружием-

-Я потянулся к бочке, чтобы повернуть ее и как следует рассмотреть маркировку.

- Ты что! Осторожнее! - одернул меня Док. - лучше к ней вообще не прикасаться голыми руками. Вообще говоря, и стоять рядом с ней не следовало бы-

- А что там? - спросил я.

- Бубонная чума, - как-то очень буднично ответил Док, - в этой бочке сорок литров штамма едва ли не самого убойного бактериологического оружия в мире. Этого штамма, а проще культуры чумной бактерии, которую закатали в эту бочку сорок лет назад-, хватит на все Поволжье (Таманцев А. Чужая игра. М., 2002. С. 10, 64).

В романе Д. Черкасова "Косово поле: Балканы" чеченские (и шире -исламские, международные) террористы собираются устроить в Санкт-Петербурге ядерный взрыв:

Арби по радиотелефону связался с встречающими и объявил расчетное время прибытия: двадцатое мая тысяча девятьсот девяносто девятого года. Ровно через месяц, двадцатого июня, боеголовка должна была выполнить свою миссию и поднять ядерный гриб над северной столицей России. Никто никого не собирался шантажировать. Атомная бомба предназначалась для непосредственного использования в соответствии со своим главным предназначением- (Черкасов Д. Косово поле. Эпизод первый: Балканы. СПб., 2000. С. 364).

В последние годы в дискурсах массовой культуры заметно выросло значение формулы пособники Врага. Ее составляющие внутри страны - думские политики, журналисты (журналюги), правозащитники, солдатские матери, продажные офицеры и генералы, первый российский президент. Внешние пособники - это исламисты, грузины, спецслужбы Запада, и проч. Именно их действия, вместе взятые, по убеждению положительных героев, мешают успешному развитию и завершению борьбы с чеченскими (международными) боевиками и террористами.

Типичными для авторов популярной литературы и телесериалов выглядят следующие высказывания персонажей "романа" Владимира Угрюмова: